Великий стол

– А и мерзнут! – возразила Афинеева матка. – Иной из последних сил доползет, у рогаток ночь пролежит и готов.

– Ищо холодов-то нет, чего зимой будет! – подхватила Блинова. – А и корми, не укормишь. Хлеб-от и позалетошный, что в анбарах лежал, весь мышь потравила. Зайдешь, дак и в нос шибает. Было зерно, осталось мышье г…о.

– Ну, ты тоже скажешь! – снедовольничала Афинеева.

– Дак что ж, коли правда! Ить ево как ни назови, а в пирог не положишь! – решительно отрезала Блинова и вновь склонилась над головкою, ладя уместить крупную сверленую жемчужину в середину выпуклого золотого цветка.

– Юрий Данилыч жениться не заводит? – спросила Окатьиха. (И это был молчаливый разговор про Ивана. Младший явно начинал одолевать старшего во мнении, пока еще таком вот, бабском, но не с него ли все и начинается? Останься Юрий без наследника, – это все понимали, – княжить придет когда-то Ивану.)

– Году еще не прошло! – осторожно отозвалась Марья Бяконтова.

– Дак что год! Пока то да сё, и год минет. Князю без княгини как-то и несрядно кажет! – сказала Блинова.

– В Орде б не женился! Посадит ордынку нам на шею, – вздохнула Окатьиха.

– Как решит, так и свершит. Князь! – сурово отозвалась Протасьиха, не подымая глаз от шитья. Афинеева матка внимательно поглядела на хозяйку и покачала головой:

– Петр-от Босоволк все у ево в чести! – добавила она, не то спросив, не то подтвердив сказанное. Опять перемолчали. О том, что князь не мирволит Протасию, знали все.

– Была бы у Михайлы дочка повозрастнее, да оженить бы с Юрием-то Данилычем, и которам конец! – сказала, вздохнув, Окатьиха.

– Нет уж, Юрья Данилыча нипочем не смиришь, ни женой, ни казной, ни ратной грозой! – вновь подала голос Блинова.

– Не привез бы новой войны из Орды-то! – сказала Протасьиха. – Опять сыновей терять!

И это перемолчали. Только Афинеева пробормотала вполголоса:

– Не у тебя одной…

Блинова, однако, не уступила:

– Юрия тоже понять мочно! Княжество богатое, Переславль по праву даден, в отчину от Ивана Митрича. Данил Лексаныч, покойник, году только и не дожил до великого-то княженья. Нам ся того лишить обидно! У моево-то волости все тута, у Москвы, я для вас говорю!

Протасьиха мрачно оглядела Блинову. Подбородок у нее упрямо отвердел. Отмолвила:

– Мой Протасий Москву спас!

Рознь Юрьевых «новых» со «старыми» – приближенными покойного Данилы – грозила уже прорваться наружу. Пора было перевести разговор на другое, и тут вновь вмешалась Бяконтова:

– Не слыхали, митрополит-от нынче приедет?

– Иван Данилыч рек, что приедет, – ответила Блинова.

– Как ищо и заможет! Тамо, в Володимери, тоже немало ему забот! – все еще гневясь про себя, возразила Протасьиха.

– Баяли, едет на Москву! – поддержала Блинову Афинеева матка.

– Полюбилось ему у нас. Третий раз уж, и живет подолгу. Место тут тихо, после иных-то городов! – согласилась Марья Бяконтова.

– А красно говорит! – вздохнула Окатьиха, вспоминая Петра – высокого, большеглазого, полюбившегося ей с первого погляду. Протасьиха, которой разговоры о новом митрополите тоже были неприятны, как все, что хоть как-то связывалось с князем Юрием, перебила Окатьиху вопросом:

– А ты, Стеша, сына жанить не думашь?

– Офеню?

– Ну!

– Невесты все не присмотрим… – нерешительно протянула Афинеева.

– У меня есть одна на примете. Роду доброго и собой видная!

– Ктой-то? Кто? – заспрашивали подруги. – Маша Васильева? Саня Кочевых?

– Не она! И не она тож! – отвечала Протасьиха, довольная, что раззадорила подружек. – Угадайте, вот! – Сама помолчала, щурясь, перекусила нитку, подумала примеряясь к шитью, потом наклонилась к Афинеевой и сказала негромко: – Таньша Редегинская!

Боярыни ойкнули. Афинеева матка с сомнением покачала головой:

– Пойдет ли за моего-то?

– Я возьмусь, так высватаю! Ты преже со своим молодцом перемолви!

– Невеста хоть куда! – одобрила Блинова, на этот раз вполне соглашаясь с Протасьихой, и, показав руками около груди и бедер, добавила:

– Справная!

Порушенный было мир восстановился, и боярыни вновь согласно заговорили о детях, погоде, хозяйстве, браках и смертях, о том, что Валя Кочевая после первых родов очень раздалась в бедрах, а была девушкою такова тоненька, никто и помыслить не мог; что у боярина Александра всё не стоят дети, а старик Редегин, умирая, наказывал своим ни за что не делить вотчин… Разговаривая, боярыни продолжали рукодельничать, каждая свое, неспешно прикладываясь к чарам да изредка протягивая руку к блюду с закусками. Окатьиха не без гордости сказывала, что к ее дочери нынче трои послов приходили звать на беседу – толь дорога стала! А Марья Бяконтова вновь жаловалась на старшего сына, Елевферия, крестника княжича Ивана, который вовсе отбился от рук, ни игры, ни потехи сверстников ему не надобны, с отцом только и речи о праве да правде… «Боимся, что переучили ево! Иной порою словно блаженный какой!»