Великий страх в горах

— Что-то вы не торопитесь открывать… Что это с вами? Вы стали запираться?

Он стоял перед ними и смеялся; лунный свет струился по его плечам, стекая откуда-то сверху, из-за его головы, с горы, что находилась позади него; и получалось, что плечи и полы его куртки были освещены, а лица не было видно, или почти не было; а Клу опять рассмеялся и спросил:

— И долго вы собираетесь заставлять меня ждать?

Полы его куртки висели перпендикулярно земле, потому что карманы были полны.

Вдруг Жозефу снова стало страшно, он рассердился, но ему было страшно:

— Входите скорее, — сказал он. — Или я закрываю…

Но Клу продолжал смеяться.

— Войду, когда захочу… Просто оставляйте дверь открытой. На улице хорошо, светло, луна…

Он не спешил входить, а у Жозефа по спине пробегала дрожь (наверное, оттого, что ночь была холодной?)…

Наутро (несмотря на то, что они постарались уберечь стадо и на ночь загнали его под скалу), наутро заболели еще две коровы, и им снова пришлось браться за топоры с длинными топорищами; и снова пришлось копать.

Копать под чистым небом в ясную погоду; дело в том, что последние две недели стояла прекрасная погода, и только по утрам холодок струился по склонам в тени и исчезал вместе с тенью, уступая место жаре, полной мух и слепней.

И все две недели на них смотрела с высоты полоска чистого синего неба; только она одна, все эти две недели. И по ее краю каждое утро, с восходом солнца, вырастал стройный ряд горных пиков и скалистых башен, шпилей, обелисков и зубцов.

Там, наверху, стояла ясная погода, там природа жила в своем собственном ритме и ей до вас не было никакого дела; разве оттуда можно разглядеть человечков внизу? Разве они что-нибудь значат? Четыре точки рядом и пятая в стороне? И больше ничего живого ни в огромном ущелье, ни за дорогой, среди осыпей и камней; только медленно скользящие тени, качающиеся ветки дерева, какая-нибудь галка, ворона или неподвижно парящий в воздухе орел, словно висящий на невидимой нити.

Четыре человека держатся вместе, а пятый удаляется от них, идет в сторону ледника; иногда, ближе к вечеру, один из четверых тоже уходит, но он идет в противоположном направлении, туда, где начинается горный проход, ведущий в долину.

Жозеф приходит туда и выбирает взглядом точку на небе.

Он выбирал на небе точку, которая находилась прямо над деревней, и ему оставалось только упасть с высоты, упасть вертикально вниз.

X

Все это время деревенские продолжали менять караулы; поскольку караул состоял из четырех человек, которых надо было сменять каждые четыре часа, это создавало им большие неудобства. Четыре человека по шесть раз в сутки, то есть, двадцать четыре человека в сутки, и это тогда, когда в деревне, как всегда в это время года, оставалось не больше сотни мужчин, почему каждому и приходилось дежурить по очереди раза два в неделю, и часто дежурить по ночам. Очередность была записана на бумаге, и вас могли разбудить в два часа ночи, кричали у вас под окнами. Это создавало для них большие неудобства, но скоро они убедились, что все эти неудобства они терпели напрасно.

На исходе одной из ночей, незадолго до рассвета, в ущелье раздался выстрел; раздался выстрел, и новая беда устремилась к ним с гор.

Сначала эти, которые в карауле, не поняли, что случилось; они просто увидели приближавшегося к ним человека, выбежали из сарая с ружьями наперевес, чтобы не дать ему пройти; кричали: «Стой!», а потом узнали:

— Да это Ромен!..

Это действительно был Ромен.

Случилось так, что Ромен, продолжая скрываться ото всех, не смог усидеть смирно. Его захватила прежняя страсть. Он снова начал думать о своем ружье, о расселине, где под опавшей листвой лежало ружье, пороховница, дробь и патроны в жестяной коробке, потому что это было старинное курковое ружье, но это неважно, скорее наоборот… Его преследовала мысль о ружье, которое лежало без дела, пока у него была масса времени, чтобы им воспользоваться, масса времени, которое он не знал, куда девать. И он не выдержал, и подумал: «А не пойти ли мне?»

Как следует разведав все в округе, он быстро выяснил, что надо делать, чтобы его не заметили караульные, и это оказалось не так уж трудно. Как-то ночью он ушел, стараясь двигаться пригнувшись, вдоль русла реки. Это совсем не трудно, думал он, идя за ружьем на рассвете, когда начинался новый день, высвечивая между деревьями ромбики, квадраты и треугольники цвета пыли, а птицы запевали первые песни.

Вставало солнце, раздавался первый птичий крик, и ветка сгибалась под тяжестью дятла, сгибалась ветка под тяжестью маленького мешочка перьев, словно под тяжестью плода. Птица улетела, и ветка распрямилась, качаясь; а вот рыжая белка, слившись на мгновение с сосновым стволом, крепко вцепившись в него коготками, зашевелилась и снова стала видна. Ромен идет с ружьем на плече, снимает ружье с плеча… Все остальное забыто, он снова забыл обо всем, кроме той палки, что держит в руках… Он опять заряжает ружье, засыпает в ствол большую порцию пороха и дроби, вставляет пыж; должно быть, пыж оказался велик…