Великий страх в горах

Нет смысла сосать мундштук трубки и вдыхать в себя дым: когда его не видно, он словно и не существует. Их трубки погасли, и они спрятали их в карман. Они спрятали трубки, и слышен был только слабый шорох их шагов; кто-то что-то говорил, но слова, как и трубки, лишены вкуса, если их нельзя увидеть. В конце концов, мужчины замолчали; поэтому они сразу услышали реку, шум которой сначала был едва различим, а потом, за очередным поворотом, обрушился на них всей своей мощью: они вошли в ущелье. Можно было кричать во все горло — никто бы не услышал. Можно было стрелять из ружья: звуку выстрела не было места среди гула и рокота; им казалось, что неведомая сила подхватила их под руки и понесла над землей. Они остановились. Потом увидели, как фонарь Старосты, который неизвестно кто непонятно как держал на неизвестно какой высоте от земли, приподнялся и описал в воздухе дугу. Фонарь как будто самостоятельно описал в воздухе два круга; полосы света наткнулись слева на частокол деревьев, а справа — на каменистый склон, тогда как впереди снова показалась тропа, по которой можно было пройти только по одному; люди выстроились в цепочку. Проход был проделан прямо в скале, пробит взрывом. Слева от вас — отвесная стена, так что грохот бьет вам прямо в челюсть, в одно ухо, в одну только половину лица. Потом стало совсем тихо, такая пустая тишина, что захотелось вернуться туда, где шумно: они спустились в котловину.

Они поднимаются, проваливаются вниз, снова поднимаются; путь до хижины — долгий путь, потому что сначала надо пройти все ущелье от начала и до конца. В обычное время подъем занимает четыре часа, а спуск — в обычное время — часа три, но начало мая — время не очень благоприятное, так что шли они гораздо дольше. А между тем ряды сосен, наконец, поредели, и в тонкой пыли дневного света, похожей на ту, что клубится вдоль дорог, стали видны их вершины. Из серого мрака выступили черные стволы, а наверху, над деревьями, обозначились просветы, похожие на окна с немытыми стеклами. Какое-то время мужчины шли, раздвигая перед собой последние завесы тьмы, а потом вышли из леса и вошли в свет, и их фонари превратились в бесполезные цветные точки; тогда они их погасили. Теперь надо было двигаться осторожно: тут еще лежал снег. Криттен шел впереди, помогая себе палкой с железным наконечником; сначала он прорывал ногой дыру, в которую проваливался по колено, потом делал шаг; остальные — гуськом — шли по следам Криттена. Так они продвигались вперед, медленно, толчками, маленькими скачками; пять точек, пять маленьких черных точек на белом. Они шли по снегу, шли по каменистым осыпям; перед ними и вокруг вырастали высокие стены, они, петляя, поднимались к этим стенам, а те спускались им навстречу и становились все круче, превращались в гладкие откосы, все более и более гладкие. Здесь уже не было деревьев; не было и травы: только серое и белое, серое и белое, ничего, кроме серого и белого. А люди там, наверху, казались совсем маленькими, становились все меньше и меньше, а серые склоны все росли и росли. Сначала темно-серые, потом розовые, обманчиво розовые, потому что этот цвет держится недолго. Горы были похожи на розовые цветы, но цвет этот обманчив, он быстро исчезает, потому что здесь нет цветов и никакой другой жизни. Место, куда они пришли, — плохое место, уродливое, страшное. Оно лежит над цветами, над жарой, над травой, над всем добрым и милым. Здесь не слышно птичьего пения, потому что здесь живут птицы, которые не умеют петь, а только кричат: снежная ворона, красноклювая галка; черные и серые птицы, которые могут здесь жить, но не могут петь; кроме них здесь нет никого и ничего, потому что это место находится над жизнью, над нормальной жизнью, над людьми; — тут слева от них встало солнце и осветило всех пятерых; а год здесь длится два месяца, самое большее — три.

Но сюда приходится подниматься ради того, чтобы прокормиться, здесь можно найти, чем прокормиться, и люди продолжали идти вверх, и солнце освещало их с левой стороны, а потом оно осветило их целиком. Их слепил снег, снежные поляны, через которые им приходилось идти; а в горах сходили лавины.

Они снова увидели реку: она срывалась с утесов, возвышавшихся прямо перед ними.

Они петляли, двигались вверх, петляя, упорно продвигались к вершине последнего препятствия; — поздним утром они, наконец, поднялись на плато: сначала над его краем показались их шляпы, потом головы, потом плечи, а потом перед ними раскинулось все пастбище. В глубине пастбища виднелся нависавший над ним ледник, окрашенный в великолепные цвета, как и вся долина; они оказались лицом к лицу с этой красотой, но не обратили на нее внимания: их интересовало другое.

Пралон только и сказал, обращаясь к свояку:

— Видишь, тут места хватит.

А Криттен ответил:

— Да, места хватит…