Великий тес

Князец приоделся, снова взглянул на Ивана, скривив тонкие губы с ниткой редких, черных усов.

— Опять выручаешь, брат! — произнес гортанно, но по-русски, не глядя на лопотавшего толмача. — Когда уйдем?

— Утром! — сдержанно ответил Похабов.

— Баньку дорогим гостям! — шумно распоряжался Михейка Стадухин. — Все лучшее — на стол! Гулять будем!

Солнце только покатилось к закату, когда вольно и весело к зимовью подъехали тунгусы. Они отпустили оленей, развели костер, раздули дымокуры на берегу реки и стали варить мясо.

Один из них, стриженый, с крестом поверх кожаной рубахи, по-свойски заскочил в избу, шумно и смешливо обругал кого-то из стрельцов, мимоходом оглядел гостей, схватил котел и выскочил. Шапки на нем не было.

Вскоре тот же тунгус, как белка, вскарабкался по бревну с зарубками в лабаз. Закричал оттуда, о чем-то спрашивая тунгусов на берегу. Михейку Стадухина спросил по-русски, сколько соли отсыпать из припаса. «Видать, свой, толмач из новокрестов! — подумал Похабов и стал приглядываться к шумливому тунгусу. — Не он ли уходил с Пантелеем из Енисейского?»

Стрельцы не выставили караул на ночь, полагаясь на прибывших людей Можеула. Это Ивану не понравилось. В зимовье готовили соборный ужин. Новокрест схватил за руку Ивашку Реброва, потянул за собой из засеки, смешливо обзывая тупым лучи, на пару внес горячий котел с вареным мясом.

Русичи, тунгусы и буряты стали есть изюбрятину. Монах — рыбу. Сине-улька-новокрест шумливо сокрушался, что прибывшие не привезли хлебного вина, до которого он сильно охоч.

Стрельцы, измотанные дальними службами, ждали смены и были опечалены недолгим приездом Похабова. Узнав, что атаман Галкин пошел на перемену Бекетову, они грозили бросить зимовье и аманата на тунгусов, уплыть по Лене.

Когда затихали споры, начинал говорить Пантелей Пенда. Его с очарованием слушали не только прибывшие в зимовье, но и сами стрельцы, у которых он с Ермогеном и Синеулем жил уже с месяц.

Иван тайком поглядывал на Угрюма. Стараясь быть не узнанным старыми связчиками, он, насупившись, сидел в темном углу и помалкивал, особенно сторонился черного попа.

Пантелею становилось неловко от того, что долго говорил. Он спохватывался и смущенно умолкал. Но его снова и снова расспрашивали о скитаниях по тайге, о Ламе — Великом море за горами, о пустующих каменных городах на Прибайкальском хребте.

Ермоген только кивал да поддакивал:

— Бог его ведет! Все, что говорит, — сущая правда!

Илейка Перфильев слушал сказы таежного скитальца разинув рот, иной раз с воплем срывался с лавки, кричал на всю избу:

— Вот это жизнь! Вот это воля!

Спокойные обдуманные слова старого, верного товарища бередили душу Ивана Похабова. Сколько помнил себя, томила ее кручина по какому-то славному подвигу. «Кабы дал Бог волю, — думал с тоской, — бросил бы шапку сына боярского, поддался на прелестные речи товарища и ушел бы встреч солнца, искать свое счастье». Но его ждал Бояркан. На нем были обет службы государю, семья, Максим Перфильев и десяток товарищей в Братском острожке, которые надеялись на его помощь. Эх, если бы не узда! Как говорится, батожка с веревкой в седельной суме конь не чует, но вбей его в землю, привяжи к узде — никуда не уйдет!

Иван глядел на Пантелея Пенду, узнавал и не узнавал прежнего донского казака. Это был уже не воин, но и не блаженный, принявший на себя подвиг юродства. Примечал Похабов, что Ермоген относится к Пантелею как к поводырю, данному Господом, и под дакивает, и верит ему.

Пантелей по просьбам уже в другой раз рассказывал о Ламе, где птицы так много, что кажется, будто на воде лежит пух. Где медведи бродят по берегу табунами, как лошади. Где тюлени с человеческими лицами подплывают к берегу на русские и тунгусские песни. Где саженные осетры пасутся на отмелях, как скот.

— Богатая земля! Много следов от селений с каменными стенами, а людей нет. Дальше ушли!

Пантелей живо вспоминал, как много лет назад неподалеку от этих мест видел русские кочи. Может быть, последние, которые уплывали вниз по Лене. Он не жалел, что понапрасну бродяжил в верховьях Лены, и даже смеялся над собой, говоря, что дьячил при иеромонахе.

Стрельцы рассказали, как после последней встречи с Иваном Похабовым у Шаманского порога они вернулись с рожью на Оку. Как утопили струг на Падуне и намочили хлеб. Как похоронили трех оставленных товарищей у сожженного зимовья. Как среди зимы шли братской степью, воевали, ясачили.

— Балаганцы обещали дать ясак, — Михейка кивнул в сторону Куржума с сыном. Те лежали на лавках и тихо переговаривались между собой. — Мы сдуру впустили в засеку десятерых. А снаружи подошли две сотни. Послы бросили нам под ноги драную лису и выхватили ножи. Троих наших тунгусов убили, пятерых стрельцов переранили. А снаружи был приступ. Отбились. Мужиков сорок перебили.

— Сорок три! — жмурясь, поправил Куржум.

— Да князца зааманатили, — продолжал Михейка, кивая на него. — Коней их захватили. Сюда пришли, зимовье поставили. Браты прислали послов, дали ясак, князца хотели выкупить.