Великий тес

Как справедливо говорят тунгусы, ты хозяин своему слову до тех пор, пока не выговоришь его. Гарта сокрушался, что солгал однорукому родственнику, будто зять обещал подновить юрту Куржуму. Не прошло и месяца, к ним приехал вестовой. Князец звал к себе дархана.

Работы у него Угрюм не боялся. Не хотелось, конечно, отрываться от дома, но Куржум без награды не оставлял, даже когда сердился. Как ни был он зол на казаков, но, вернувшись в улус, одарил и за халат, и за шапку, и за поездку в зимовье на Тутуру.

Понимая здешние нравы, Угрюм на глаза князцу не лез. Если его о чем-то спрашивали, отвечал осторожно, зНал: что простится самому захудалому балаганцу, то не простится ему, претерпевшему за братов и за Куржума с Бо-ярканом столько, сколько не терпел ни один из их родственников.

Куржум встретил Угрюма приветливо. Но большие черные глаза его блестели насмешливо и зло. В теплой белой юрте у очага, свесив тяжелую голову, сидел тучный Бояркан. Он был печален и задумчив. На приветствие толмача едва кивнул.

Угрюм отметил, что черного шамана нет. В юрте был желтый боо с гладко выбритой головой, вислыми щеками. Глаза его, запавшие, как у покойника, глубоко под лоб, едва разлеплялись узкими щелками и подрагивали ресницами.

Женщины усадили прибывшего толмача и дархана против братьев и боо. Налили ему в чашку жирного и горячего мясного отвара. Угрюм взял ее в ладони, якобы отогревая их после поездки. Хоть он и проголодался в пути, еда на ум не шла: опасливо гадал, зачем позвал его Куржум, зачем здесь Бояркан? И почему в юрте только четверо мужчин?

Он сделал несколько маленьких глотков, отщипнул мяса с ребра, пожевал, взглянул на Куржума вопросительно, кашлянул.

— Ну, рассказывай, — с язвительным смехом приказал тот, — что тебе говорят черти про казаков? От мяса — мясо бывает! — кивнул на блюдо. — От отвара — отвар!

В последних словах Куржума был намек на неразрывную, кровную связь толмача с казаками. Слово «черти» Куржум сказал по-русски, имея в виду духов. А Бояркан, не поднимая головы, исподлобья бросил на Угрюма быстрый и пронзительный взгляд.

По бурятским поверьям, кузнецы, как шаманы, сносились с духами. Угрюм все понял, но пожал плечами и взглянул на Куржума непонимающе.

— Как расстался с казаками, так больше с ними не встречался, — ответил. — Даже промышленных людей не видел.

— Разве не донесли тебе черти, что ко мне пришли казаки из крепости, где живет их главный мангадхай, и потребовали ясак?

Угрюм помотал головой, показывая, что ничего не знает об этом.

— Семь дней они сидят в моей плохой юрте и ждут! — хищно усмехнулся Куржум, не сводя с него немигающих глаз. — А я думаю, то ли убить их, как они убили сорок три моих воина, то ли побить, то ли дать ясак? Мне нужен твой совет. Говори давай!

Шрамы на губах Угрюма побелели. Он пугливо сглотнул слюну, бросил боязливый взгляд на потупившегося Бояркана, затем на желтого боо непонятной породы. И так как Куржум не спускал с него жгучих глаз, пролепетал:

— Почем мне знать, как с ними поступить. — Поколебавшись, добавил: — Убьешь их, другие убьют твоего сына!

Куржум торжествующе захохотал.

— Я отобрал у них сына и убил пятерых мангадхаев с тунгусами! — посмеявшись, снова вперился испытующим взглядом в дархана: — А если бы они к тебе пришли за ясаком? — строго спросил по-русски.

Обмирая пуще прежнего, Угрюм зябко поежился, набрал полную грудь воздуха:

— Дал бы! — выдохнул и заерзал на кошме, торопливо и сбивчиво оправдываясь: — Двое стариков, жена, сын, сам — калека. Куда мне против них?

— А если бы был хубуном, как я? — продолжал пытать его Куржум.

Бояркан тоже поднял глаза, ожидая ответа. Желтый шаман так и впился в него невидимыми зрачками через щелки глубоко запавших глаз. Угрюм понял, что отвечать все равно придется. Покряхтел, залопотал, путая була-гатские и тунгусские слова:

— Если придут хазак-мангадхай, вас они, может быть, и простят, а меня повесят. Государь милостив к чужим и строг к своим. Если бы меня не трогали, как вас: живи и живи, только ясак плати, — я платил бы и жил. Что семь соболей с семьи? Тунгусы за бычка дают пятнадцать. А если бы кто напал на меня — я бы казакам пожаловался. Пусть они воюют — это их дело. Им царь велит защищать вас.

— Выпусти! — хрипло приказал брату Бояркан.

Куржум обернулся к нему с переменившимся лицом. Спорить со старшим, да еще при чужаках, не стал.

— Ешь давай! — взял с блюда ребро с вислыми гроздьями желтого жира и протянул Угрюму. — Далеко ехал, проголодался. — Его гладкое, безбородое лицо судорожно подергивалось. Он развалился на подушках и велел принести молочной водки.

Угрюм выпил чарку и другую. Тарасун был на редкость вонюч и горек. Тяжело закружилась голова. Но тревога немного отлегла от сердца. После еды и выпитого по лицу Куржума стало понятно, что он справился с обуревавшими страстями. Глаза его прояснились. Князец вытер жирные пальцы шелком и громко сказал:

— Ладно! Пусть никто никогда не скажет, что младший брат ослушался старшего!