Великий тес

— На другом краю Байкала, в ангарском култуке, казачий пятидесятник Колесников поставил зимовье и берет там ясак с тунгусов-чилкагирцев, — стал обстоятельно и раздраженно объяснять Вторка. — А посылал он своих казаков к хоринцам на Баргузин и на Селенгу, чтобы сказать государево жалованное слово. Они дошли до Табуная, и тот их зааманатил за грехи Федьки Говорина.

— Вон что! — нетрезво ухмыльнулся Угрюм. — Не один Ивашка за Байкал ходит. Значит, промышленные уже до края света дошли. Эх-эх! Давно ли я был первым на Лене? — Пристально взглянул на одного сына, потом на другого. Глаза его стали проясняться: — Нам-то что за дело до тех казаков?

— Дядька собирается идти в посольство. Хочет вернуть Табунаю мунгаль-ского родственника и через него сходить к царевичу, вызнать про серебро, про путь к богдойцам¹⁰⁷, за цареву выгоду порадеть.

— И вы с ним? Или меня зовет?

— Отпусти нас! — перестали жевать сыновья, покорно и настороженно свесив круглые, коротко стриженные головы с жестким черным волосом.

— Вы же не казаки еще! — распаляясь, проворчал Угрюм сиплым голосом. — Не в окладе!

— Что с того? — хмуро возразил Первуха. — Дядька много лет служил в сынах боярских сверх указного государева числа¹⁰⁸.

— Нам его никак нельзя бросить! — поддакнул брату Вторка, и узкие зеленые глаза его не по-доброму заблестели.

— А отца бросить не грех? — стукнул кулаком по столу Угрюм.

Теща с женой внимательно слушали говоривших, до этих пор только переводили глаза с одного на другого. Едва муж стал злиться, Булаг заерзала на лавке, привстала и, словно невзначай, смахнула на пол кувшин с остатками арзы. Ясыри закричали, будто им наступили на пальцы. Болтун подхватил упавший кувшин и вылил в рот остатки хмельного.

Угрюм понял жену, спорить больше не стал, обмяк душой и телом, пожал плечами:

— Я, конечно, и без вас не пропаду!

— А мы послужим государю! — то ли оправдываясь, то ли вразумляя старого, непонятливого отца, сказал Первуха, чеканя каждое слово.

— А не пойдем с дядькой, со стыда потом помрем! — поддержал старшего Вторка с язвительной усмешкой на губах. Не иначе как передразнивал отца, грозившего брату умереть по пути, если заставит идти в Мунгалы.

В сказанном был и намек: даст или не даст ли отец благословение, они все равно уйдут. Жена и теща с недоумением крутили головами, стараясь понять, отчего всякая встреча отца с сыновьями заканчивается ссорой. Их и пожалел Угрюм, пояснил по-булагатски:

— Собираются в дальний путь! — Указал глазами на сыновей и принужденно хохотнул, стараясь перевести раздор в шутку: — К мунгальскому царю за серебром, а потом к русскому — за наградой!

Первуха со Вторкой заулыбались. На лице тещи разгладились морщины, повеселела и Булаг.

Молчаливое согласие родителей было получено. Первуха со Вторкой стали рассказывать об острожной жизни и похваляться своими службами. Догадывался Угрюм, что сыновья хотят еще о чем-то попросить. Не выдержав, поторопил их:

— Говорите уж все, что надо!

— Дай сани в дорогу! — опять, как волки, сыновья вперились в него настороженными глазами. — Кони в остроге есть. Саней нет. Мунгал пешим не пойдет, а у него женки, дети.

Закряхтел Угрюм, опять озлившись. Поискал глазами кувшин.

— У тебя двое саней! — напомнил Вторка.

— А как одни сломаются, на чем сено возить буду? — поперечно вскрикнул отец, хотя понимал, что брат не просит, а требует по государевому делу и по долгам.

Пьяные ясырки расползлись по углам, мужики все чего-то ждали. Сидя на лавке, дремали, не понимая, о чем говорит хозяин с сыновьями. Как только спор стих, Болтун поднял голову с мутными глазами и неприязненно уставился на Угрюма.

— Я те потаращусь! — сказал он. И пояснил сыновьям: — Всем хорош работник, только трезвый много болтает, а выпьет — становится злой. — Обернувшись к ясырю, громко пригрозил: — Вот отдам казакам, гахай!¹⁰⁹

После Крещения Господня, в самые холода, по льду возле берега Байкала прошел отряд. Служилые скользили на лыжах и тянули за собой нарты. Коренник в оглоблях и пристяжной конь везли сани, битком набитые ясырями в дорогих шубах. Угрюм заметил их издали, безбоязненно вышел на берег, загроможденный льдинами. Его увидели сыновья и помахали на прощание.

Сытно и спокойно зимовал его дом. Казаки в остроге жили своей жизнью, не беспокоя пашенного. В крещенские морозы спустились с гор тунгусы, устроили зимнее стойбище возле мыса. Они ловили рыбу в прорубях, промышляли соболя с собаками и луками. Угрюм тайком выменял у них лучшие меха, какие у промышленных и купцов казаки отбирали в государеву десятину.

В апреле, когда зазеленело на солнцепеках, на почерневшем льду показались люди и кони. Глазастый Третьяк заметил их издали и окликнул отца. Угрюм накинул парку, выбежал на берег, щурясь, стал всматриваться в идущих, то и дело переспрашивая сына:

— Глянь-ка, сани наши ли?.. Сколь там народу?

Третьяк считал по-русски, загибая пальцы, этому он научился у братьев. Показал отцу растопыренные ладони и еще одну.

— Пятнадцать, — подсказал тот.

— Из саней головы торчат! А в упряжи — тройка!