Великий тес

Похабов взглянул на монаха обреченными глазами, жалко улыбнулся, подумал: «Знает уже все наперед, старый колпак!» Сказал тихо:

— Если и ты меня туда тянешь, друг благочинный, видать, судьба моя там, а ее ни на козе, ни на лихом коне не объедешь!

Он еще не дал согласия воеводе, но приострожный люд уже знал, кто, куда и кем идет. Едва Иван вышел из храма, два десятка гулящих людей окружили его тесным кольцом. Иные лица были знакомы, других он видел в первый раз. В стороне особняком стояли двое с несчастным видом, не иначе как сошли с паперти.

— Иван Иваныч, возьми в Браты? — гнусавили, низко кланяясь. — Отслужим за добро и за хлеб!

Властно рыкнул Похабов, нахмурил брови:

— Нашли время о делах говорить! Завтра приходите! После полудня.

Перфильевы уже поджидали дорогого гостя. Младший отрок сидел возле

ворот, выглядывая среди проходивших прихожан Похабова. Как увидел, подскочил к нему, схватил за руку, потянул к дому.

Крестясь и кланяясь на образа, Иван с Савиной вошли в горницу. Он расцеловался с товарищем, с располневшей и наконец-то обабившейся Настеной. Похвалил ее, отступив на шаг:

— Теперь вижу — хозяйка! А то все тоща, как отроковица.

Громко топая сапогами в сенях, в избу вошел одетый в камчатую рубаху крестник Иван. При нем были жена дядьки, Илейки Перфильева, и два племянника. Сам атаман Илья где-то служил. Крепко пустил корни на Енисее род сургутских Перфильевых.

— Это у атамана-бегуна уже такие молодцы? — ахнул Иван. — Скоро под стать острог назвать Перфильевским! — польстил товарищу и пожаловался: — А мой-то, Якунька, все холост.

О дочери он умолчал. Это был отрезанный ломоть, украденный.

Ивашка Перфильев, старший из всех иерфильевских детей, держался с важностью. В свои неполных два десятка он побывал в двух походах и был в окладе десятского. О том, что идет с крестным к Бекетову, говорил как о решенном.

После второй и третьей чарки Максим Перфильев оживился, на щеках его выступил былой румянец. Он давно уже не подрезал бороду, она отросла и седыми прядями рассыпалась по груди.

— Отходил свое атаман Перфильев! — просипел, занюхивая крепкое вино свежим ломтем хлеба.

— Погоди себя хоронить! — проворчал Похабов. — Ты ведь моложе меня!

— Что с того? — поперечно прощебетала Настена. — Послужил государю, хватит. Хоть с увечным пожить, не вековать на холодной перине!

— Я же тебя в Братский брал?! — вяло оправдался Максим. — Может быть, надо было, как атаман Галкин: куда сам, туда и семья! Жалко было вас.

За столом притихли. Илейкина жена хлюпнула носом, Савина жалостливо взглянула на Ивана.

— Ивашка-то Галкин, — удивленно качнул головой старый Перфильев, — изранен пуще меня. Но дает же Бог. Служит!..

На другой день толпа охочих людей снова окружила Ивана Похабова, едва он вышел из избы, и потянулась за ним к острожным воротам. Воевода даже не спросил, что надумал сын боярский, заговорил как о решенном:

— Поспешай! Каждый день дорог. Бекетов до Братского успевал за восемь недель.

— Так то Бекетов! — уклончиво пробормотал Иван.

— Дам тебе сто окладов. Людишки при них ссыльные, новоприборные, переведенцы, из своих острогов высланные! — усмехнулся в усы и поднял палец. — Но они есть! Больше дать не могу: надо и Колесникова с кем-то отправить. Сможешь зазвать охочих — зови! На Илиме и в верховьях Лены — беспрестанная война. Мунгалы, порушив клятвы, нападали на Удинский острог. Братские роды уходят к ним в подданство. При малолюдстве на Ангаре не удержаться.

— Что их зазывать, охочих-то? — проворчал Похабов. — Вон сколько стоят у ворот, ждут голодные, босые, пропившиеся.

— Бекетов просит за Байкал двести! — Воевода положил на стол руку, пристально взглянул на сына боярского: — С кем и как останешься на Ангаре — думай, голова!

Полк Ивана Похабова вышел на Калинов день, перед Первым Спасом, когда в зеленых кудрях осин затрепетали вызолоченные листья. Казачий голова спешил попасть в Братский острог до ледостава. От барок он отказался, боялся задержки на порогах, взял с собой двадцать шесть охочих людей, шесть из них своим подъемом. Двух гулящих прибрал в услужение под кабальную запись.

За этих двух никто не хотел давать поруку. Один был не сильно, но горбат, другой — сувор. Лицо его было испорчено не палачом, а нечаянным выстрелом.

Оба они рядились в кабалу но пяти рублей. За такие деньги можно было купить в вечное холопство и плохонького мужика сибирской породы. По слезным просьбам сын боярский согласился взять их на пять лет, но из пяти целковых вычел по полтине в казну да по гривне за запись на крепостном столе.

Первые дни все служилые и охочие люди старались показать свое рвение. Ветер дул противный, струги тянули бечевой. Налегке шли один только казачий голова да казачьи жены и ясырки. Крестник Ивашка Перфильев вел ертаульный струг. При нем, стыдясь бездельничать, тянул бечеву иеромонах Герасим. По наказу головы женщины перед станами убегали вперед, разводили костры, готовили ужин.

За илимским устьем перед Шаманским порогом Ивашка Перфильев со слезой в голосе взмолился:

— Казаки ропщут, крестный! Не по силам так быстро идти!