Великий тес

— После осады острога все они от прежних слов откажутся! Было дело, сердились, на то и подначальные.

Ивашка глубоко и безнадежно вздохнул:

— Всем ты хорош, крестный! Но не понимаешь самого простого. Я бы и раньше сказал тебе об этом, но боялся, что раскричишься на весь острог, станешь правды требовать. Вдруг слово и дело государево объявишь!

— Ну и ладно! — смиренно пожал плечами Иван Похабов. — Оставил меня Дух Святой, как-то пусто стало на душе, будто у покойника. Вдруг и в почесть пострадать невинно, во славу Божью. Я свое отвоевал. Поеду в Енисейский, пусть ведут сыск!

— Ни мне, ни Якуньке, сыну твоему, этого ну совсем не надо. А тебе самому так и вовсе, — обидчиво поморщился крестник. — Думаешь, Тургенев или воевода поверили тем обидным челобитным? Да ни одному слову! Мы — здешние, а они, временные да опальные, и без твоей подсказки понимают, что ясак им нынче не собрать. Вот и обвинят тебя во всех грехах. А пока идет сыск, их вышлют на другие службы без наказания. Вот и все! — горячась, просипел Ивашка.

Похабов, тупо покряхтывая, метелкой сжал бороду в кулак:

— Что тебе надо от меня, старого?

— Перво-наперво никому не говори и не показывай виду, будто знаешь, что я тебе сказал, — приглушенно прошептал Иван Максимов сын. — Я пошлю с тобой приставами своих людей. Они довезут тебя до устья Илима, а то и до Илимского камня. Оттуда иди к воеводе Бунакову. Он тебя Ртищеву не выдаст. Зимуй там. Остальное мы с Якунькой сами сделаем, и тебя оправдают.

В Братский острог старый Похабов вернулся, спокойный и равнодушный, в сопровождении молодого Перфильева. Посидел на могиле Савины, отстоял молебен, собрал пожитки и приготовился к отплытию. Много лет было отслужено и пережито в здешних местах, но не западали они в душу. И вот теперь связала с ними могила. Кабы Похабов возвращался зимой, то непременно откопал бы тело и увез его в Енисейский острог. Но ждать зимы он не мог — крестник требовал, чтобы плыл немедля.

Тургенев отправлял с ним грамоты и отписки. В охрану и в гребцы дал ему двух енисейских казачьих детей под началом новоприбывшего, верного ему, десятского. Крестник тоскливо поглядывал на крестного и указывал глазами на того десятского, по прозвищу Торопец. Приказчик Тургенев к его приставам добавил своих людей.

Иван не спорил и не горячился: еще раз сходил на могилу, слезно попрощался с Савиной и сел в струг. Понесла его Ангара в свои низовья вместе с желтым листом. Вскоре, словно шум тайги при ветре, послышался Падун. После ночлега Похабов благополучно провел струг через порог. И стал он примечать, что казаки и впрямь ведут себя как приставы: с ним не заговаривают, как обычно, и подчиняются ему с оглядкой на десятского.

На устье Вихоревой реки Иван направил судно к берегу. Десятский стал противиться:

— Шаман бы поскорей пройти!

— Я сказал, к берегу! — строго приказал гребцам Иван. И те покорились. Засопели, отводя глаза. Приткнулись к берегу, где он указал. Вытянули струг на сушу.

— Ночевать здесь будем! — распорядился сын боярский и пошел искать могилу Вихорки Савина.

Он давно не был в этих местах и долго бродил, прежде чем нашел холмик с поникшим черным крестом. Обошел его трижды, перекрестил, опустившись на колени. Краем глаза уловил за спиной мелькнувшую тень.

«Хоть стар, — подумал о себе, — да учен!» Он не подал виду, что заметил следившего за ним десятского. Но если до сих пор сомневался, стоит ли бежать в Илимский острог, тут решил — уйду! Подстрекал бес для науки обойти затаившегося десятского да пугнуть. Но он удержался, перетерпел, помня наказы крестника. Вернулся к табору. Улегся в стороне от костра с коротким мушкетом, с пистолем да с саблей под боком.

Утром в тумане проходили Шаман. И опять сын боярский сидел на корме и громко подавал команды неохотно подчинявшемуся десятскому. За порогом повел струг к острову, указывая спутникам:

— Ночевать здесь будем!

Торопец подчинялся с таким видом, дескать, чудит старик, ну и пусть почудит! Гребцы вышли на берег. На обустроенном стане с ветхим балаганом стали разводить костер. Похабов подхватил карабин и при сабле, с пистолем за кушаком пошел искать могилу Якова Хрипунова. Нашел ее, присел рядом, пробормотал:

— Так-то, кум! Вот и я уже старей тебя. — Опустив голову, пожаловался: — Чует сердце, грядут времена, до которых лучше не доживать!

И вспомнился ему вдруг опальный протопоп. Похабов часто вспоминал его после смерти Савины. Шевельнулся под сердцем соблазн отдаться власти и пострадать за правду. Подумав, он опять пожалел Ивашку Перфильева, которому обещал сбежать, представил себе сына Якова, который непременно чертыхнется, не добром вспомнив старого поперечного отца.

— Пойду, кум, на старости лет скитаться! — сказал вслух. — Сперва к свату Бунакову, а дальше видно будет. Сюда уже не приду, наверное. В другой раз увидимся перед очами Господа. Моли Бога за меня, грешного!