Великий Тёс

— Уймите своего выкреста! Уши прогудел. Велит челобитную царю послать через тобольских воевод. У меня ни прочесть ее некому, ни отправить не с кем. Писана та челобитная русской речью да латинскими буквами.

— И когда успел настрочить? — удивился Максим. — Поди, Индию под царскую руку подвести сулит? — насмешливо взглянул на Ермеса, сидевшего особняком.

— Балаболил до полуночи. Спать не давал! — возмущенно вскрикнул стрелец. — Дай, дескать, ему рейтар да пушек, да денег.

— Грозил государевым словом и делом[4], а где приставов взять? — стал оправдываться старый приказчик. — Караульных — и тех не хватает. Все на службах. Вот Васька Колесников, с ночи еще не спал, но печь для вас натопил, — с благодарностью кивнул на проворного стрельца.

Тот, польщенный похвалой, с важностью добавил к сказанному старым приказчиком:

— Нынче тунгусы через Енисей переправляются, остяков воюют. Грозят Кетский острог разорить. Как лед встанет — хуже будет.

— А ты его в Томский отправь! — посоветовал Максим. — Там грамотных много, и заплечник[5] искусный. Прочтут и разберутся.

— Было бы с кем, — проворчал приказчик, успокаиваясь. — Енисейский воевода ждет вас не дождется. Той ржи, что была доставлена ему по воде в Маковский острог, тамошним служилым мало. А у меня ее хранить негде. Амбары подгнили и полны. По льду теперь всю зиму возить придется.

— Не наша вина! — загалдели казаки. — Месяц ждали инокинь. Без них воевода не пускал.

— И рожь есть, и кони, — продолжал жаловаться приказчик. — А сани старые, разбитые, придется вам самим делать их. Моим людям некогда. На коня по пятнадцать пудов грузить, не больше. Конь — не человек, он от натуги помереть может. А вам за зиму надо успеть две ходки сделать, — пытливо оглядел казаков. — А то и больше.

— Коней мало — сам впрягайся в гуж! — насмешливо поддакнул приказному проворный стрелец. Хохотнул: — А еще бы девок взяли у купцов и запрягли бы их вместо жеребушек.

— Все плачутся! — неприязненно вспомнил приказный о торговых людях. — Вам бы правда у них рожь взять да девок. Если летом продадите ту рожь промышленным людям, то девки, считай, даром достанутся.

— Сторговались бы, — весело согласился с приказчиком Максим, — если бы на нас были шубы собольи, а то ведь только шапки! — выразительно взглянул на приказчика.

Тот понял намек, замахал руками:

— Одолжить мне вас нечем!

Максим заерзал на лавке.

— Девок без ржи, а рожь без девок купцы не отдадут! — хитроумно заюлил перед старым приказчиком. — Даже если наполовину — заплатить нам нечем. Вся надежда на тебя, батька! Давно ведь сидишь на приказе, припас себе соболишек и серебра скопил на черный день?

Бритый стрелец, Васька Колесников, стал бросать на старика опасливые и виноватые взгляды: может быть, зря обмолвился про девок?

— Я старый, — со вздохом согласился приказный и свесил седую голову, покрытую шапкой из черных с проседью собольих спинок. — Каждый день помереть могу! Богатство туда не прихватишь! — С тоской возвел глаза к низкому потолку. Язвительно усмехнулся: — Но на вас долг может остаться, а на мне — грех: сказано, через кого соблазны — тому лучше не родиться!

— Отдадим на помин души, — загалдели казаки. — Не возьмем греха на душу!

— А соблазны? — беззубо ухмыльнулся старик. — Вот и наплюет мне ангел в глаза за добро мое, что подстрекал ко греху!

Васька Колесников по-куньи бросал взгляды на споривших, настороженно прислушивался и помалкивал. Максим же и так и эдак раззадоривал приказчика, пока не понял: не даст он денег в долг. Разве под кабалу?

— Под кабалу дам рухляди на десять рублей до Святой Троицы без роста, а после гривенник с рубля. Но только на тебя, — ткнул пальцем в Максима. — Твоего отца знал. Родня у тебя в Сургутском. Или на него, — ткнул перстом в сторону равнодушно помалкивавшего Филиппа Михалева. — Родни много. Брат на пашне в Туруханском. А безродным да пришлым не дам!

Михалев с недоумением поднял на приказчика потухшие глаза женатого человека, пожал плечами:

— Мне-то кабала на кой?

Казаки вышли из острога, беззлобно поругивая старого скупца, посмеивались: без покупной ржи можно обойтись, а девки достанутся только троим. Пуще всех насмехался, оправдываясь перед товарищами, раззадоренный Филипп:

— Мне с Ермесом девки ни к чему, Илейка — молод, Якунька — сувор[6]. Остается на двух казаков по одной невесте.

Иван Похабов принужденно посмеивался вместе со всеми и примечал, что у Максима лицо было совсем не смешливым: глаза блестели, лоб морщился. Натужно думал о чем-то десятский. И вдруг спросил Ивана в упор:

— Шапку отдашь?

— И шапку дам, и шебалташ[7] с золотыми бляхами, — провел рукой по пряжке на поясе. — Ужто и вправду думаешь сторговаться?

Жаль было шапки. Первый год И ван был покрыт дорогими соболями. С тех пор как начал службу, где по бедности, а больше напоказ, ходил на донской манер в драном кафтане и суконном колпаке, но при дорогом оружии.