Великий Вспоминатор

Сегодня первое сентября тридцать четвертого года; школа пока закрыта, я сижу дома и обдумываю заданное учительницей сочинение на тему «как я провел лето». Это лето было для меня скучнейшим; рассказывать особо не о чем, и мне пришла в голову дерзкая идея – а не написать ли мне лучше о событиях прошлого лета в Олешне, обо всех испытаниях, которые выпали на мою долю? Да, именно об этом я и напишу!

Зовут меня Витя Аракчеев, мне пятнадцать лет, мой отец – военный фельдшер. В начале июня тридцать третьего года отца перевели по службе из Тулы, где мы жили до тех пор, в деревню Олешню, что лежит верстах в шестидесяти к северу от города Чернигова. В тех местах из-за продолжительного голода не утихали эпидемии тифа и малярии; отца командировали помогать тамошним докторам спасать местных жителей.

Добирались мы до Олешни долго, в неимоверной жаре и пыли; ямщик жалел стареньких лошадей и останавливался возле каждого колодца, чтобы напоить их. Ночами мы отдыхали на хуторах, которые становились все беднее и безлюднее по мере нашего продвижения на юго-запад. Вскоре нас перестали кормить вовсе; местные корчмы стояли вдоль дорог пустые и заброшенные, съестное достать было решительно негде. Меня спасала дико растущая слива и особенно алыча, которую я очень люблю и давно уже не пробовал, а вот родители отказывались ее есть и терпеливо голодали. Папа успокаивал нас всех, обещая, что как только мы прибудем в Олешню, нас поставят на фельдшерское довольствие, вполне пригодное для нашей непрожорливой семьи. Мимо нас то и дело проезжали в обратном направлении громоздкие, крытые рогожей обозы, охраняемые кавалеристами. Однажды папе удалось то ли купить, то ли выменять у начальника одного обоза несколько буханок хлеба и кольцо колбасы; он принес нам эту добычу злой, без единого слова бросил ее на солому, и, обхватив колени руками, долго молчал, наблюдая, как мы с мамой жадно поглощаем ее. «Я так и думал – все эти телеги доверху набиты зерном и хлебом», – сообщил он нам немного погодя холодным полушепотом, и я понял окончательно, что вокруг происходит что-то сильно не ладное.

Уже на самом подъезде к Олешне мы встретили комиссара в черной кожанке со звездами на петлицах и с ним двоих солдат; они вели из деревни побитого мужика, связанного бечевкой поперек холщовой рубахи. Ладони у мужика были синие от боли, причиняемой тугими узлами на запястьях; нижняя губа была разбита и истекала кровью, которую он не мог утереть. Сбоку от мужика, стараясь держаться вровень с ним, бежала девочка лет десяти. Она заливалась слезами и кричала: «Отпустите тятю, он не виноват, он не знал про эти мешки с зерном, это я их спрятала». В ее тонких, загорелых руках трепыхался серый мужской картуз, который ее отец, видимо, обронил с головы по дороге. Наш ямщик остановил телегу, спрыгнул в пыль и что-то сказал мужику, тот запнулся и замедлил шаг, но, получив удар прикладом в спину, зашагал дальше; дочка его снова засеменила за ним. «Отпустите тятю, Христа ради», – продолжала голосить она, хватая комиссара за обшлаг рукава. Комиссар, отмахиваясь от нее, повернулся к нам и крикнул, чтобы мы ехали своей дорогой и что смотреть здесь не на что. В эту секунду один из солдат вдруг подскочил к девочке, и, нагло глядя на нас, размашисто хлопнул ее по заду и весело предложил комиссару: «Давай девчонку тоже с собой прихватим, она ничего такая, ладная». Мой отец тотчас соскочил с телеги и, замахав руками, закричал на солдат: «Да как вы смеете», а несчастный мужик прохрипел, обращаясь к девочке: «Беги, дочка, домой к матери, ничего, я скоро вернусь». Комиссар приказал моему отцу показать документы и они перебросились парой фраз на повышенных тонах. Затем комиссар злобно прошипел: «Забирайте девчонку, доктор, и катитесь отсюда». Мы посадили рыдающую девочку в нашу телегу и отец с мамой принялись ее успокаивать; ямщик сначала отвез ее домой, а затем добрался, наконец, до предназначенной нам избы. Девочка была смуглая, чернявая, звали ее Полиной, она почти не поднимала на нас глаз, и мне показалось, что она вообще не заметила меня тогда в телеге; я сидел, испуганный и подавленный, в самом углу и молчал.