Великое кочевье

— Ладно… — бросил Сапог, смягчаясь, но тут же пригрозил Таланкеленгу: — Еще раз ошибешься — прощайся с жизнью.

Расхаживая по медвежьим шкурам и сжимая кулаки, Сапог скрипел:

— Я пообломаю рога этому Борлаю и его дружкам. С кем бороться задумал… Скручу, как сыромятный ремень!

Выглянув из юрты, потребовал:

— Коня мне! Быстрее седлайте!

Таланкеленг понял: гроза миновала. Пригнув голову, он выполз во двор и побежал к воротам. Наступая на полы длинной шубы, когда-то подаренной хозяином, то и дело падал.

За воротами он вздохнул, вытер рукавом вспотевшее лицо и разбитой походкой направился к лесу, в котором стоял его ветхий летний аил.

Снег в лесу все глубже и глубже. Вот он уже до пояса, а Таланкеленг бредет и бредет, ничего не замечая. Все случившееся — как сон. Поскорее бы проснуться, чтобы снова почувствовать себя другом главы сеока Мундус, Большого Человека — Сапога Тыдыкова.

2

Нахлестывая коня длинной плетью с серебряной рукояткой, Сапог выехал за ворота. Теперь он уже спокойно разговаривал сам с собою:

— Есть такие лиственницы, которые многие столетия возвышаются над землей, и никакие ураганы не могут повалить их. Наоборот, с каждым годом они становятся крепче, смолистее и звонкостволее. И меня не свалят. Не свалят…

Но постепенно голова поникла в задумчивости, и зоркий конь перешел на крупный шаг.

«Нынче год несчастливый… В два дня столько неприятных новостей! Беды сыплются на мою голову, как из разорванной сумины. Аргачи, даже не побывав у меня, своего хозяина, уехал в какую-то школу… Учиться, видите ли, им, бестабунным, надо… Борлай распознал дела этого пустоголового Таланкеленга… И в завершение всего секретарь обкома приехал прямо к Токушевым, собрал всю бедноту на собрание. Что они там решили — неизвестно. Наверно, что-то замышляют против меня?

Говорухин мог бы растолковать, в чем тут дело, но где он сейчас — неведомо. В один день я лишился и Аргачи, и Таланкеленга… Большая потеря!»

Сапог вскинул голову, хрипло вымолвил:

— Съезжу к Копшолаю, к брату Мултуку, и вместе… Вместе? А зачем они мне?

В раздумье натянул поводья.

«Я глава сеока Мундус. Я, а не Копшолай. Один свалю десяток таких, как Токушевы. В этих делах — чем меньше людей, тем спокойнее».

Повернув назад, он вдруг остановил взгляд на маленьком аиле Анытпаса:

«Зачем я женил его?.. За Яманайкой погнался? Нет, Яманаек и без того достаточно… Мне нужны верные люди».

И он направил коня в сторону фиолетовой сопки, где жил шаман Шатый.

«Одного свалю — молва пойдет по всем горам, сердчишки затрепещут, как листья на осине. Да!»

Достал монгольскую трубку и, выбивая пепел, долго стучал о луку седла.

3

Лошади паслись на горах, разгребая мягкий снег. Вместе с табунами кочевали пастухи, ночуя около костров. Иногда табуны уходили за тридцать километров от Каракольской долины. Раза два в месяц один из пастухов спускался за табаком, солью, чаем и талканом.

Теплый дождик в конце ноября застал пастухов вдали от Каракола. Всю ночь они вертелись около костра, подставляя то один, то другой бок, но к утру рваные шубы их были мокры до последней шерстинки. Перед рассветом; с ледяных вершин свалился ветер и разметал серые тучи. Над горами повисло бледное, как лед, небо, запорошенное звездами. Вскоре снег огрубел и стал потрескивать под ногами, словно хрупкое стекло. Над землей поднялся белый туман, деревья оделись снежной коркой. Шубы на пастухах заледенели. Костер не спасал от дрожи. Пока правый бок, повернутый к огню, оттаивал, левый снова леденел. Острые иглы ветра прокалывали шубы и вонзались в тело.

Через два дня Анытпаса привезли домой на жердях, притороченных к седлам. Глаза больного были закрыты, на щеках выступил болезненный румянец, на потрескавшихся губах засохла кровь.

Больного мужа Яманай встретила молча. Когда-то стройная фигура ее теперь в шубе и чегедеке напоминала пугало. Она высохла и пожелтела.

Яманай смотрела на мужа. Нет, не жалко его.

Обругав себя за малодушие, подумала: «Надо было убежать тогда, в первые дни свадьбы, когда Анытпас, соблюдая обычаи, не подходил ко мне. Теперь жила бы в новом аиле, на тихом месте, с Ярманкой… Он мне куранов стрелял бы».

Она так бы и сделала, если бы в сердце не возникло сомнение в преданности парня. Не приехал он. Наверно, решил жить со старухой.

Анытпаса уложили на кровать. Желтая, сухая рука его царапала грудь, будто он хотел вырвать мучительную боль… Дыхание было редкое и тяжелое, с глухим хрипом.

Взглянув на него, Яманай обрадовалась: «Не выживет. А у него нет родственников, которые после его смерти потащили бы меня к себе, — я останусь свободной, уйду к отцу. Хотя украдкой, но буду встречаться с Ярманкой. Через девять лун после встречи родится ребенок, мое утешение. Буду смотреть на маленького и вспоминать: в нем кровь того, с кем проводила тихие ночи на лунных полянах в лесу. Мальчик или девочка? Лучше если девочка. Я сделаю все, чтобы ее жизнь не была горькой медвежьей желчью, как моя».