Великое кочевье

Много этот щуплый человек принес зла. Аилы разбрасывал, конечно, он. Может быть, коней Сенюша Курбаева резал тоже он. И у него, Борлая, теленка убил… Но Токушев почувствовал, что злоба к Таланкеленгу погасла, наоборот — темный пастух пробудил в нем жалость.

Борлаю хотелось вернуться, еще постыдить Таланкеленга, темного человека, поговорить с ним, может быть, целый день, как иногда делал Суртаев, и добиться того, чтобы он понял, искренне раскаялся бы, но он знал, что дома его давно ждут с породистым жеребцом. К тому же он в ста шагах от себя увидел женщину, которая, устало покачиваясь, подымалась по тропе.

«Неужели это она?! — подумал Борлай, поторапливая коня ременным поводом. — Она, однако. Наверно, брата моего искать пошла?»

Яманай, очнувшись от тягостного раздумья, оглянулась на всадника и, узнав его, равнодушно опустила голову, словно решила, что теперь для нее безразлично, будут ли сородичи хвалить ее или поносить и клясть.

«Ой, как высохла, бедная! — пожалел Борлай. — Кости да кожа».

Он поравнялся с молодой алтайкой и заговорил так просто, будто не впервые встретился с ней после того, как ее выдали замуж, а возобновил прерванную задушевную беседу. Она не уклонилась от разговора и не застыдилась, а отвечала, как старшему в своей семье, и даже спросила, куда он ездил и походит ли долина Голубых Ветров на Верхнюю Каракольскую. Услышав, что она идет копать кандык,[20] Борлай кивнул головой на лилово-розовые лепестки поникших цветов, улыбнулся и мягко заметил:

— Поздно копать: кандык отцветает.

— Там еще не расцвел, — она указала на горы.

— А что делает Анытпас?

Женщина растерянно взглянула на доброе лицо мужчины и, помявшись, ответила с неожиданно прорвавшейся неприязнью:

— У щенка одно дело — вилять хвостом перед хозяином, у Анытпаса — низко кланяться Сапогу.

Борлаю понравилось, что Яманай, забыв о почтительности к старшим, назвала Сапога и своего мужа по имени.

— Скажи ему, что кланяться баю — позор для человека, — посоветовал Токушев.

— Совет жены для него — как дым от трубки: не оставляет следа.

В ее словах — горечь и обида, но голос казался самым приятным после голоса Карамчи. А когда, заговорив о погоде, Яманай слегка улыбнулась и посмотрела на Борлая блестящими, как спелые смородинки, глазами, он, не замечая ее худобы, подумал: «Теперь понятно, почему Ярманка так вздыхал по ней».

— Я собираюсь к вам в долину… Тои у вас будут? — робко спросила Яманай.

— Не слышно о тоях.

— У вас, помнится, еще один брат есть неженатый?

— Нет. Нас только трое.

Яманай замолчала, растерянно перебирая бусы на груди.

— К нам скоро народ будет собираться. Не на той, а на ученье, — проговорил Борлай, нарушая неловкое молчание.

Из-за столпившихся лиственниц показались на тропе всадники. Впереди — Сапог с Шатыем, а за ними — старики-прислужники.

Яманай юркнула в лес, но ее успели заметить.

Токушев ехал, вскинув голову, не сворачивая с тропы, и пренебрежительно смотрел на Сапога. Кони их остановились, обнюхивая друг друга. Гнедой угрожающе взвизгнул и начал бить копытом землю.

— Чего остановился? Большому Человеку дорога должна быть чистой! — закричали старые прислужники.

Токушев нахмурился.

Лицо Тыдыкова позеленело, руки задрожали. Минуту он молчал. Потом посмотрел в ту сторону, куда убежала Яманай, и, ухмыльнувшись, поклонился:

— Желаю всяческих успехов ловкому человеку. Бабочка эта вроде молодой кобылицы: мягкая, гладенькая и по зубам не бьет.

— Замолчи, старый волк! — крикнул Борлай и сплюнул.

Гнедой жеребец укусил лошадь Сапога. Она, вырвав поводья из рук хозяина, бросилась в сторону от тропы. Токушев добавил ей ударом плети, да так, что Тыдыков едва удержался в седле. Это было неслыханным оскорблением, и Сапог разъярился. Заикаясь, он не находил слов, чтобы похлеще обругать обидчика.

Старые прислужники бая засыпали проклятиями ненавистного им сородича. А тот, придерживая разгоряченного жеребца, косо посматривал то на Сапога, то на Шатыя, то на их подручных.

Придя в себя и подавив ярость, Тыдыков ехидно остановил стариков:

— Не ругайте знаменитого человека.

Зная, что насмешка бьет сильнее самой грубой ругани, он продолжал:

— Дайте ему дорогу. Ему некогда, надо утешать молоденькую сестру.

— Перестань, злая собака, мы тебе это еще припомним! — гневно выкрикнул Борлай и понукнул коня.

Больше всего он оскорбился за Яманай. Она подкупила его смелостью непринужденного разговора. Ему захотелось снова увидеть ее и утешить теплым словом.

«Теперь все должно быть по-иному, — подумал он, когда снова погрузился в лесную тишину. — И Ярманка не виноват, и Яманай не виновата. Суртаев говорил правильно, что старые арканы, которыми был связан сеок, изломали им душу, смяли сердца».

На склоне холма на сырой жерди, приподнятой к небу, висела шкура сивой лошади. Свежие капли крови горели на солнце. Заметив жертву, Борлай холодно повел плечами:

«Опять коня задрали».

На лужайке он приостановился и громко позвал Яманай.

Лес молчал.

2