Великое кочевье

Проскакав больше половины пути, он вдруг повернул коня. Направляясь домой, шептал:

— Так лучше. По-иному взглянут на меня. И не будут приплетать к этому выстрелу.

Не заезжая домой, направился к аилу Анытпаса. Вломившись в бедное жилье, набросился на Яманай:

— Где твой косоглазый?

— Не знаю. Шестой день дома не был, — равнодушно молвила женщина и, заметив, что глаза Сапога заискрились, отодвинулась к кровати:

— Почему не плачешь, не ищешь? Может, что-нибудь случилось с ним?

Присмотревшись к сурово сжатым губам женщины, Сапог отметил, что в ее душе уже поселилась не присущая алтайкам дерзость. Требовательный тон сменил на льстивую доброту:

— Почему ты, лесной цветок, в рваной шубе? И чегедек у тебя быстро поистрепался. Первой красавице Голубых долин стыдно ходить в таких лохмотьях.

— Стыд тебе бы надо знать.

— А чего мне стыдиться?.. Я добрый. Принесу тебе дорогого бархату. А хочешь — шелку.

— Принесешь — все в костер побросаю.

Яманай дышала учащенно, а правой рукой нащупывала что-то под кроватью.

— Так разговаривать со старшим нельзя, — жестко напомнил Тыдыков и, пригнувшись, двинулся к ней. — Будешь ласковой — я тебя золотом осыплю.

В правой руке Яманай блеснуло стальное острие.

— Ну ладно, ладно… — Сапог помахал ей кистью руки. — Я в другой раз приду.

Выйдя из аила, он увидел Анытпаса, возвращавшегося домой верхом на коне, и кивком головы показал, чтобы тот ехал в усадьбу.

Пастух дрожал от испуга; покорно направил коня в ворота. Во дворе не спешился, а свалился на землю. Ноги еле-еле держали его.

— Где ты пропадал? — прикрикнул хозяин. — Я знаю, табун стерег подпасок. Все знаю.

Ему, главе сеока, и полагается знать все. От него, как от отца, не должно быть тайны. Анытпас с детства был приучен к этому и теперь решил ничего не скрывать. Дрожащими губами едва-едва выговорил:

— Т-там… В-в-волю Эрлика в-выполнял.

— Какую волю злого бога? Ты что болтаешь, дурак?

— Борлая бил.

— Борлай здоров. Он сегодня был у меня в гостях. Может, ты в Байрыма, щенок, стрелял?

— В Байрыма? Ошибся? Неужели ошибся? — бормотал Анытпас. Ему стало страшно.

— А что, Эрлик давно говорил тебе о своей воле? — спросил Сапог.

— Мне Шатый передавал.

— Глупости. Шатый песню пел, какая при камланье полагается… Не вздумай еще кому-нибудь говорить про это. Я знаю, ты из-за Яманай руку на Токушевых поднял! — кричал Сапог. — Разбойник ты!

В словах Сапога была доля правды, и Анытпасу стало еще страшнее. Ноги у него подогнулись. Он упал и, бороздя носом землю, пополз к хозяину.

— Все знают, какой ты ревнивый, — продолжал Сапог. — Спросил бы меня, посоветовался. Так нет, сам решил. Ну и расплачивайся за свою ревность. А мне стыдно за тебя.

И он стал сзывать народ.

Когда собрались все прислужники, Сапог, указывая на Анытпаса, распластавшегося на земле, сказал громко:

— Вот до чего доводит ревность. В человека осмелился стрелять. — И распорядился: — Вяжите его арканами. Да покрепче.

3

Щетинистое, давно не бритое лицо начальника милиции было туго подвязано белым платком. У него третий день болели зубы. Но он ввиду важности дела протокол дознания писал сам. Перья были острые, втыкались в лохматую бумагу, а чернила — густые и тягучие. Буквы выходили корявые. Начальник часто менял перья, швырял испробованные под стол, вытирал пальцы о розовую пропускную бумагу и крякал, когда боль в зубах становилась невыносимой.

— Знаю, как больные зубы покою не дают. Но вы, товарищ начальник, не выдергивайте их, а поезжайте в город, там заплатки положат, — говорил Сапог, стоя у стола. — Золотые могут сделать.

— Жаль рвать два зуба сразу, — сказал начальник, не подымая глаз от бумаги. — А золотые — дорого.

— У всех больших начальников зубы золотые, — продолжал Сапог. — Золото здесь достать нетрудно. Алтай, говорят, золотое дно…

— Не мешайте! — прикрикнул начальник, но Сапог не унимался. Только говорил он теперь о другом:

— Вы, товарищ начальник, непременно укажите во всех бумагах, что преступника к вам доставил я, и перепишите всех свидетелей.

Он показал на своих работников и пастухов, которые сидели на полу:

— При них он сознался.

Начальник поднял на него круглый глаз, что-то хотел спросить, но громче прежнего крякнул.

— Зубы заболят, — замают человека. Надо лечить ехать, — навязчиво советовал Сапог, а потом, наклонившись к начальнику, зашептал: — Из-за ревности Анытпас стрелял. Говорят, Токушев к жене его начал ездить — ну, у парня терпенье порвалось. — Уходя, он обнадежил начальника: — Золото я для вас поспрашиваю у алтайцев.

Но начальник рассвирепел:

— В тюрьму захотел?

— Болезнь ваша сердце мое тревожит, — сказал Сапог, прижимая руки к груди.

В коридоре он увидел пастуха — его вели в камеру — и набросился на него:

— Что ты наделал, дурак? Сам себя решил. Разве можно из-за ревности людей стрелять, да еще таких активистов, как Байрым Токушев!

4