Великое сидение

– Цыть, мокрохвостки! – гаркнул Скорняков, изо всей силы ударив кулаком по столешнице. – Кто вопить станет – к десятку батогов еще добавку получит… Волоки ее, знай, – кивнул ординарцу и приказал другим: – Подмогайте, ребята.

Старая инокиня царапала руки схвативших ее стражников, Плевала им в лица, но с ней живо справились: подтащили к лавке, один сел ей на плечи, другой – на ноги, а Скорняков собственноручно вздернул вместе со всем исподним мантию и высек инокиню батогом, мерно отсчитав вслух пятнадцать ударов.

– Перепорю всех до единой, как было сказано, – перенимал он от стражников новую жертву.

Выли, стонали инокини, опасаясь особо громко кричать, чтобы в расплату за крики не получить добавочных батогов, обращались к богу, к заступнице-богородице, к святым угодникам, но помощи от них не получали. Сперва одна, а следом за ней и другая с пеной у рта стали колотиться в падучей. Вроде бы и не примечали прежде своих монастырских кликуш, а тут вдруг они объявились.

Скорняков слово сдержал: при содействии особо рьяных помощников перепороты были почти все монахини, и приманчивой показалась дюжим мужикам эта порка.

– Спасибо за службу! – благодарил их Скорняков.

– Рады стараться, вашсбродь!.. – отзывались они.

Оставались непоротыми лишь немногие инокини, кои согласны были рассказать все, что требовалось, чего знал и не знал Скорняков. Монахиня Маремьяна начала было мямлить:

– Понеже мы мало что ведали…

– Понеже, понеже, – прервал ее Скорняков. – А как заместо твоего «понеже» пониже спины батогов тоже отведаешь, живей развяжешь язык. Этого, что ли, ждешь?

И Маремьяна язык развязала.

– Мы, ваша милость, никак не смели говорить царице, для чего она монашеское одеяние скинула. А наверно, потому по-мирскому себя обряжала, что, стало быть, сильной любовью с капитаном повязана.

– С каким капитаном?

– Ой, нет… Прости, ваша милость, обшиблась на слове я… У ней та любовь с майеором была.

– С каким?

– С тем, ваша милость, какой в тот раз присылался в Суздаль для рекрутского набору. Со Степаном Глебовым спозналась она.

– К прежней царице наведывался юрод Михайло Босой, – добавляла другая черница. – Привозил ей от царевны Марии то деньги, то какие подарки, а царица-то Евдокия теми деньгами Степана-дружка по его бедности оделяла. А юрод Михайло с известием прибегал до нее, что царевич в чужие края ушел, и вещал юрод, что николи царица Авдотья… Авдотьюшкой ее называл, – николи, мол, она не станет старицей-чернорясницей, а возьмут ее в Москву, к царству… А что со Степаном Глебовым в допрежние года она миловалась, то истинно так. Да, почитай, не один только год.

– Какой там один! Сколь годов было, – уточняла Маремьяна. – Он и отстал не так чтоб давно. Уж она убивалась об том, уж она по нем ровно как по покойнику горевала. Захлестнул он ее любовью своей.

– Захлестнул, – подтвердила другая черничка.

Юродивого Михаилу Босого не нашли. Нищие с паперти Воздвиженской церкви сказали, что юрод застыл в одну из недавних морозных ночей. И божедом, живущий у погоста в скудельне, сказывал, что того Михаилу на мирской счет похоронили в общей для бездомных мертвяков могиле. В радуницу, в день общих поминок, отпоют и его. Ни судить, ни рядить юрода было нельзя. А Степана Глебова скоро сыскали. Он без малейшего запирательства показал свою вину, состоявшую в длительной любовной близости с опальной царицей.

– Как я был в Суздале у набора солдатского тому лет с восемь или с девять, в то время привел меня в келью к бывшей царице духовник ее Федор Пустынный, и подарков к ней через того духовника прислал я и сшелся с нею в любовь. И после того приезжал я к ней и видел ее. И я к ней письма посылал о здоровье, и она ко мне присылала ж.

Было так. Не затаился и не покривил ни в чем душой Степан Глебов, рассказав о любовной связи с бывшей царицей, оказавшейся в ту пору в нищете и убожестве. Она мерзла от холода в своей келье, и он послал ей меховую полость, что вызвало у Евдокии восторженное изумление от проявленной к ней его чуткости. Выражая в письме горячую признательность за такую доброту, она просила его прийти, чтобы высказать ему свою изустную благодарность. Он пришел, заботливо обошелся с ней, и она тогда впервые за все время своего монастырского заточения находила утешение в стараниях Степана Глебова как-то облегчить ее участь. Пришел к ней Степан еще раз, и памятный ей тот сумрачный день озарился для нее неизведанным счастьем. Евдокия полюбила его полной мерой своей нерастраченной страсти, увлекшей и захватившей все ее существо, и радостно стало ей жить в смутных мечтах о перемене злосчастной судьбы.

Может быть, тоже смутно на что-то надеялся и он, но его мечты тут же сминала плохо устроенная жизнь. Он был женат, имел сына, часто испытывал денежные затруднения, и Евдокия, зная об этом, всегда старалась передать ему те небольшие средства, какие получала от своих обедневших родственников или от царевны Марии.