Великое зло

Я поднял голову. Лицо Джульетты расплывалось перед глазами.

– Не может быть, – прошептал я и протянул ей газету. Прочитанное молотом стучало в голове…

«Яхта перевернулась… на борту… супруга Шарля Вакери, Леопольдина, дочь Виктора Гюго… Обнаружено тело Пьера Вакери. Вероятно, мсье Ш. Вакери, прекрасный пловец, захлебнулся при попытке спасти жену и родственников… когда несчастную молодую женщину выловили из воды, она уже не дышала…»

Из газеты я узнал то, что моя жена Адель, оставленная дома, в Гавре, и остальные дети знали уже несколько дней: через восемь месяцев после свадьбы мою старшую дочь, мою дорогую Дидин вместе с мужем поглотили воды Сены – неподалеку от Вилькье.

Несколько страшных часов мы с Джульеттой бесцельно бродили по городу в ожидании дилижанса, который отвез нас в Париж. Позже Джульетта описала мне этот день: как мы брели по площади под палящими лучами солнца, как укрывались в тени от зноя и от назойливых взглядов горожан: те уже слышали о несчастье и, узнав меня, хотели быть свидетелями нашей горестной прогулки.

Ничего этого я не запомнил. Перед глазами стояли картины ужасного события. Вот яхта спускается по реке. Ветер поднимает волны. Яхта ныряет носом… погружается… Сотрясается. Опрокидывается. Течение яростно подхватывает тела и увлекает в водоворот. Лицо дочери. Удивление. Испуг. Она пытается плыть. Платье сковывает движения, пеленает бьющееся тело. Руки взывают о помощи. Она отчаянно рвется вдохнуть воздух, но рот заполняет лишь речная грязь. Ее искаженное лицо, и над ним – толща воды. Кожа утрачивает живой цвет, руки беспомощно колотят по воде. Рыбешка, застрявшая в ее прекрасных спутанных локонах. Широко распахнутые глаза, в которых навечно поселяется темнота, изгоняя свет, к которому она так стремилась с речного дна.

Но этого просто не может быть, твердил я Джульетте. Горе накрыло меня плотной пеленой; пелена становилась все непроницаемее, все гуще: озеро скорби, море, океан… Нет никакой ошибки, я осознавал это. Горе поглотило меня, впитало, увлекло…

Ах, если бы я только мог оказаться рядом с моей Дидин – как стало бы легко!

С каждым вдохом ужас и чувство вины давили на мои плечи все сильнее…

Мое дитя умирало – а я в тот момент развлекался с любовницей. Моя супруга, Адель, оказалась с горем один на один.

И что еще ужаснее: останься я в Гавре, все могло случиться иначе. Возможно, меня и Адель пригласили бы на речную прогулку на борту яхты. Возможно, я сумел бы спасти мое возлюбленное дитя.

Но меня там не было, не было – и дочь моего сердца, дитя моей души… она ушла.

* * *

Нет печали более щемящей, чем печаль человека, потерявшего ребенка. Именно это чувство не отпускало меня; именно оно привело меня в конце концов в то состояние ума, в котором я пребываю до сих пор; именно оно руководило мной, когда, два года назад, я впервые оказался на острове Джерси в полудобровольном политическом изгнании из дорогой Франции. Десятилетие скорби оставило тонкий осадок надежды. Я не принадлежал ни к одной религии, не отправлял ритуалов – но вера, вера моя была сильна. Вера в перерождение – для себя и тех, кого я любил всем сердцем. Как же не верить в это? Ведь если продолжения нет, то к чему вся наша жизнь? Какова цель испытываемых нами страданий, переживаемых мук, невыносимых тягот? Единственное, что помогало мне преодолевать один мучительный день за другим, – уверенность, что Дидин ушла не насовсем.

Моя любовь к дочери – стержень всей этой истории. Мое возлюбленное дитя, свет очей… Я знаю, любой отец скажет то же самое, но Дидин и впрямь была особенной. Я видел ее душу. Ощущал ее. В мире, полном нищеты, страданий и ужасной несправедливости, Дидин была моим чудом. Путеводной звездой. Счастьем.

А на Джерси она стала моим безумием.

Когда умирает кто-то, кого ты любишь настолько сильно, ты на некоторое время тоже выпадаешь из житейского круговорота, переживая свою утрату. Боль существования без того, кто ушел, слишком велика. А потом ты начинаешь возрождаться к жизни: медленно, медленно… Начинаешь заново испытывать голод и жажду. Учишься ценить маленькие повседневные радости: вкус еды, аромат хорошего вина, душевный разговор… Чувствуешь интерес к политике и морали, негодуешь и возмущаешься… Все это возвращается постепенно, мало-помалу. И вот однажды утром, любуясь рассветом, ты осознаешь, что дочь твоя мертва, а ты – ты по-прежнему жив.

Чего я не знал тогда – что боль, такая же крепкая, как моя любовь, – боль остается. Ощущение утраты не исчезло и не ослабело. Я желал услышать голос дочери, увидеть ее смеющиеся глаза, снова ощутить, как она опирается на мое плечо, читая написанные мною строки. О, если бы я мог хотя бы еще раз обсудить с нею то, что волнует меня, – ведь то же самое волновало и ее!