Великолепная десятка: Сборник современной прозы и поэзии

Даниил Антонович не обманул. «Дантон» действительно оказался отлаженным бизнесом. Заказы не сыпались, как из рога изобилия, но поступали регулярно. Ниточкины освоились, подружились с Книголюбами и Канцотоварами, ездили с ними на шашлыки и устраивали совместные копоративки. Ниточкин поменял «жигули» на новенький «форд», а Кларе купил маленькую «шевроле», на которой она ежеквартально отвозила отчет в налоговую инспекцию. Он принимал посильное участие в благотворительных программах, оброс знакомыми и вступил в местный союз предпринимателей. Дважды фамилия Ниточкина звучала с экрана. Первый раз по местному телевидению, когда команда КВН железнодорожного техникума упомянула его в числе своих спонсоров. А второй раз по первому каналу, когда менеджер из Канцтоваров ездил на Поле чудес. Ниточкин оплатил ему билет в оба конца, а он в благодарность пропиарил его по центральному телевидению. Ниточкин посадил девочку на телефон и очень скоро убедился, что все еще нравится молоденьким девушкам. Теперь он подумывает, не открыть ли для своей новой подруги небольшой магазин детских игрушек. Но это не срочно, это в отдаленном будущем, а пока у Ниточкина сиюминутные заботы – получить бессрочную лицензию, закончить строительство загородного дома и повесить растяжку на въезде в город «Дантон. Специальные услуги. Дай голове отдохнуть!»

Илона Муравскене. Карлсоны г. Вильнюс, Литва

Ветер.

Пронизывающий насквозь, бьющий прямо в спину. Подхватывает легко, несет вместе с песком и пылью, с охапкой листьев, с дождем – в небо!

Упираюсь руками и ногами, пальцы тонут в перине сизых облаков, нависших над морем.

Отчаянный крик морских чаек.

Ветер.

Волны смывают с палубы людей-невидимок.

Окатывают песчаные замки на берегу, слизывают все следы.

И я вижу, как огромное небо опускается в море. Морщится, как от боли, закусывает губу – тоненькой струей – кровавый зигзаг молнии.

Ныряю в шипящие волны, упираюсь в дно – хожу, брожу – наконец-то сворачиваюсь калачиком.

Текучий камень Пангеи.

Ноги и руки – сплошной клубок. Я почти не чувствую, как кто-то приподнимает мокрую рубашку и снимает пропеллер. Отрывает почти с мясом, смеется прямо на ухо, толкает в спину, дышит в затылок.

Солнце.

Желтый воздушный шарик лопнул, и в руках только обжигающие лохмотья.

* * *

Потому что когда-нибудь обязательно наступит утро.

Раздавит город солнечным светом, просочится под кожу, проскользнет по венам, коснется сердца. Выпрыгнет, пройдется по подоконнику, усядется потом, свесив ноги, закурит, небрежно попросит кофе.

А я побегу ставить чайник, расставлять чашки, нарезать пирог.

Утро.

Когда ожидание становится ломкой и при ходьбе я отчаянно тяну левую ногу, ищу взглядом скамейку, чтобы, наконец, сесть, перевести дыхание, погладить ноющую лодыжку.

Утро.

Сжать отяжелевшую голову обеими руками. Как в кольцо, растереть виски, порыться в сумочке и выудить из косметички очередную обезболивающую дозу. Вжаться в скамейку, поджать под себя ноги, окаменеть хотя бы на мгновение.

Ждать ветра.

И просидеть весь рассвет. Пока боль не отступит. Пока не расслабит хватку, не отползет, не спрячет щупальца.

Пока город не прозвенит за спиной, с шумом открывая створки окон.

Пока утро не начнется с пустоты. Пока не раздавит город солнечным светом, пока снова не просочится под кожу, пока опять не проскользнет по венам.

Пока не почувствую, как за спиной, между лопаток тихо зашелестят крылья пропеллера.

* * *

А потом увижу, как Он нелепо взмахнет руками, ударится о капот и скатится на пожелтевшую траву у колес.

А я опять загляну в его еще удивленные (живые), глаза, отброшу в сторону его старую ковбойскую шляпу, перевяжу шнурки на своих тяжелых армейских (почти) ботинках и, взвалив на плечи кособокий рюкзак, неторопливо пойду к трассе.

Из-за поворота вынырнет грязно-белый « Опель», я подниму руку, и он весело тормознет у самых ног. Водитель в бейсболке распахнет передо мной дверцы и я, юркнув в салон, наконец-то выдохну:

– Чисто, Малыш!

И Малыш, не оборачиваясь, молча, кивнет мне в зеркале.

Сегодня у него будет лицо мима, густо накрашенное белой краской. Он растянет багровый рот в улыбке и выговорит глухо, почти неслышно:

– Восславь хвалой Господа своего и проси у него прощения! Он – обращающийся!

Засмеется громко, брызгая слюной, и машина, взвизгнув, сорвется с места, и я, вдавленная в спинку сидения, почувствую, как к вискам потянулись липкие щупальца обжигающей боли.

* * *

Потому что знаю…

Как дрожат пальцы в твоей руке. Знаю, как я, закусив нижнюю губу, рвусь навстречу, распахиваясь, не прячась, простонав что-то важное, почти как « люблю».

Вплетаюсь, как лента в косы, вжимаюсь, чтобы запомнить, чтобы вынести на коже хотя бы частицу. Остываю, не разжимая дрожащих рук.

Дышу тебе в висок, чтобы утром проснуться уже от того, как ты хлопнешь входной дверью.

Но ведь ты не хлопнешь. Ты уйдешь еще ночью. Сравняешься с темнотой, оставишь капли дождя на паркете. Без пальто и шляпы.

А я не побегу следом.

И не сварю кофе в старомодной турке.

И ранее солнце не прозвенит на чашках.

Только город.

Вазастан.