Великолепная десятка: Сборник современной прозы и поэзии

Галка не собиралась выкладывать свои семейные горести, но слова и слезы хлынули сами собой. Милка выслушала, налила себе и Галке чаю, отпила глоток, помолчала и спросила:

– Ты понимаешь, что он болен?

– Ты думаешь? Может, я тоже больна, но я верю в его дурацкий туман. Шурка всегда такой… такой… точный. Он его в самом деле видит!

– Он-то видит, другое дело, его нужно лечить. Я дам хорошего психиатра, сходите, покажитесь. Может все, что Шурке нужно, это правильно подобранные таблетки.

– Неужели я не заметила бы, что у него крыша поехала?

– А запросто! Родственники такие дела последними замечают. Человек совсем с катушек слетел, а мать и жена все считают, что у него «перепады настроения».

– Нет, Милка, нет… сумасшедшие мысли приходят в голову всем, так что же, мы все тронулись? Ты знаешь определение душевнобольного? Человек болен, если он не может функционировать нормально. А Шурка-то функционирует! И еще одно, самое важное: если он заподозрит, что я считаю его чокнутым, он останется со своими пятнами один на один, понимаешь? А ему и так страшно. Я не могу быть по другую сторону, понимаешь? Сомневаться в реальности его видений, это как жене декабриста не поехать за мужем в ссылку.

Так Галя заработала у подруги прозвище «жена декабриста». Ехидная Милка так прямо и звала ее к телефону:

– Можно мне жену декабриста на пять минут?

Шура к их шуточкам привык и не задумывался, к чему такое прозвище.

* * *

Шурино проектное бюро потеряло заказы и приказало долго жить. Это даже обрадовало: не надо толочься среди людей, видеть их беды, можно больше времени посвящать Павке, а то растет мальчик, как лебеда. Галкиной зарплаты хватало впритык, но Шура стал всю еду готовить дома, и они держались на плаву даже неплохо для кризисного времени.

Из квартиры он не выходил, разве только к соседке по лестничной площадке Саре Марковне. Они с Галкой издавна одалживали у соседки книги, заглядывали, не купить ли чего, а Сара Марковна смотрела за Павкой после школы, когда он был маленьким. Теперь ей исполнилось девяносто, глаза служили плохо, ноги не держали, и к осени она слегла окончательно. По утрам приходила медсестра, вечером забегала дочь, оставляла на тумбочке еду и лекарства, а так весь день старушка лежала одна перед включенным телевизором. Шура отпирал своим ключом дверь, сидел подолгу в скрипучем кресле, читал книги позапрошлого века, слушал бесконечные истории из прежней жизни, одни и те же истории по кругу. Неизменность историй успокаивала, убаюкивала.

Раз он предложил вскипятить чаю, но Сара Марковна попросила:

– Хорошо бы водички похолоднее… если вас не затруднит, прямо из холодильника.

Она пила жадно, и сердце у Шуры защемило. Ей, видно, давно хотелось холодной воды, а он тут сидел пень пнем и не догадывался.

Сара Марковна никогда ничего не просила. Он сам постепенно выведал, что ее тревожат крики и стрельба в телевизоре, радует солнечный свет на лице и мучает постоянное чувство холода. Шура выключил телевизор, переставил кровать к окну, притащил из дому пуховое одеяло и стал класть к старушкиным ногам теплые кирпичи.

Медсестра считала его родственником и переодевала Сару Марковну при нем, ворочая ее тело с боку на бок, как куль, профессионально, ухватисто и резко. Старушка ойкала, ее было невыносимо жалко. Шура стал переодевать ее сам до прихода медсестры. Спешить ему было некуда, он прогревал комнату электрическим камином и поворачивал легкое старческое тело медленно, как бы давая привыкнуть к каждому движению. Однажды после утреннего туалета Сара Марковна взяла его руку и прижала к губам. Шура посмотрел в выцветшие глаза и понял: ничего говорить не нужно, все уже сказано и услышано.

Вокруг Сары Марковны туманного облака он не видел никогда, даже в то утро, когда она перестала есть и пить. Он уговаривал проглотить хоть ложку клюквенного сока, уверял, что ей еще жить и жить, но она отвечала, с трудом шевеля синеватыми губами:

– Нет, дружочек, жизнь моя прожита… негоже мешкать… когда вышло твое время.

Через пять дней Сара Марковна уснула и во сне пререстала дышать. Шура растерялся: почему предчувствие его не предупредило? Неужели у жизни бывает своевременный, добрый конец?

Они с Галкой решили, что такую смерть надо не оплакивать, а праздновать, но праздновать все же не получалось. Шура скучал по Саре Марковне, ноги сами несли его к соседкиной двери по десять раз в день. Он вдруг понял – и счел это важным открытием, – что Сара Марковна давала ему намного больше, чем он ей. Если такими вещами вообще можно считаться – кто кому сколько дал.

* * *

Павлик выпросил себе на день рождения удава. Родители, соглашаясь, не предусмотрели двух вещей: во-первых удав оказался таким большим, что террариум занял весь Павкин стол, во-вторых, к Галиному ужасу, змею полагалось кормить маленькими крысами.