Великолепная рыбалка

Во-первых, Проф ведь из провинции. Ну, конечно! Вся его юность прошла в провинциальном интернате, где он был лучшим из лучших. Потом университет, старинный, но маленький. Можно легко себе представить, что был он самым выдающимся студентом на своем курсе, а может быть, и все шесть лет учебы самым выдающимся на факультете. Сколько студентов учится на шести курсах медицинского факультета в этом университете? Не более двухсот. И был он первым среди двухсот... Но он видел лишь: он первый! До двадцати четырех лет не видел ничего другого.

Во-вторых, его жена пятью годами старше его. Никогда не была красивой. И конечно, у него три дочери. Единственный мужчина среди четырех женщин, идол семьи...

И я вспоминаю свою гимназию, двухсотлетние стены которой увешаны портретами ее прославленных питомцев, восемь лет я мог идти только по их следам. Потом университет. Я был на четвертом курсе, когда профессор запомнил мою фамилию. Среди моих сокурсников один нобелевский лауреат, уже тогда было видно, что он того добьется.

Моя жена — самая очаровательная женщина во всем мире, все мы — я и сыновья — не перестаем ее обожать. Знаю, что самодовольство — ограниченность, через него не переступишь, но видно оно лишь со стороны. Но я знаю еще, что близнец самодовольства — безграничная самоуверенность, а это такая сила, перед которой вынужден склониться даже посторонний.

Закрывая глаза, вижу причал и озеро. Свежеструганые доски, кусок цивилизации, грубо ворвавшейся в древний мир природы. Я спросил у майора, каким он себе представляет Эдем. Он никогда об этом не задумывался. А потом сказал, что видит рай таким, как и большинство других, — чистеньким, красиво подстриженным господским садом. Нет! Древняя колыбель человечества была похожа на эти камыши!

27 августа. Сегодня прибыли еще три пациента. Норвежский матрос, нескладный, с лошадиным лицом, рыжий, тридцать пять лет. Странный маленький крестьянин, откуда–то из Восточной Европы: поляк, венгр, югослав?

О себе ничего не говорит. По глазам вижу, что далеко не все понимает. На все вопросы ответ один: «Жалею, жалею, жалею», в сопровождении смущенного жеста. Морщинистое лицо, судорожные движения, согнутая спина: покорный и хитрый, ко всему готовый и лукавый. Третьей была женщина. Я подумал, что она креолка, оказалось — цыганка. Когда–то она была, очевидно, красива. Когда–то? С удивлением в материалах следствия читаю, что ей всего двадцать пять лет, а выглядит по меньшей мере на десять лет старше, но если б мне сказали, что ей сорок пять, я, не усомнившись, поверил бы. Интересное лицо: покорная усталость, испытующий, проникновенный взгляд. Что–то в ней спит или умерло, может быть, вкус к жизни.

Материалы следствия я просмотрел лишь вечером. Меня ждал сержант, да и мною все больше овладевало нетерпение.

Сержант, сразу видно, врожденный рыбак. Мягкие волосы над широким лбом почти белые. Другие в его возрасте тяжелеют, он строен, как юноша. Руки жилистые и сильные. Все в нем — речь, движения, взгляд — полно ясности и высокомерного спокойствия.

За четыре приема вытаскиваю тридцать подлещиков, более чем достаточно для наживки. Мы спускаемся на воду. Сержант прихватил с собой острый нож для резки камыша и мотки красных желтых синтетических ленточек. Мы обошли на веслах вокруг зеркала воды у причала. Тут мелко, вода илистая, если чуть глубже захватываю веслом, со дна поднимается муть. Надо выбраться на открытую воду. В двух местах нам показалось, что можно пройти сквозь камыш, попробовали, но очень скоро убедились в своей ошибке. Вышли на небольшое пространство воды, которая показалась нам чистой, а вокруг, как черная стена, торф. Да и вода полна водорослями, мы с трудом очистили от них багор. Больше получаса понадобилось нам, чтоб снова выбраться на открытую воду. На месте, где мы так неудачно пытались пройти, сержант завязал несколько стеблей камыша красной лентой.

— Чтоб еще раз не залезть нам в этот кисель!