Велимир Хлебников

Хан в чистом белье
Нюхал алый цветок, сладко втягивал в ноздри запах цветка,
Жадно глазами даль созерцая.
«Русски не знай — плёхо!
Шалтай-балтай не надо, зачем? Плёхо!
Учитель давай
(50 лет) — столько пальцев и столько — Азия русская.
Россия первая, учитель — харяшо.
Толстой большой человек, да, да, русский дервиш!
А! Зардешт, а! Харяшо!»
И сагиб, пьянея, алый нюхал цветок…

Вспоминает Хлебников и «ханночку», к которой был приставлен учителем:

Ханночка как бабочка опустилась,
Присела на циновку и водит указкой по учебнику.
Огромные слезы катятся из скорбных больших глаз.
Это горе.
Слабая, скорбная улыбка кривит губы.
Первое детское горе.
Она спрятала книжку, чтобы пропустить урок,
Но ее большие люди отыскали и принесли…

Русский учитель, русский дервиш и поэт пришелся по душе хану, да и Хлебников не возражал против этой работы, но долго ему служить во дворце не пришлось. Саад-эд-Доуле, главком революционных войск, тоже двигавшихся на Тегеран, совершил измену. Утром 25 июля его сторонники разоружили охрану и захватили работников штаба, в том числе Доброковского и Хлебникова. Впрочем, «русские дервиши» под арестом фактически не были. Их под условной охраной держали в чайхане, где они беспрепятственно продолжали свою деятельность, — Доброковский так же рисовал карикатуры на ханов, а Хлебников сочинял стихи. Ели плов, курили терьяк.

Эхсанолла приостановил наступление на Тегеран. Два конных отряда кавказских партизан и курдов выбили Саадэд-Доуле из Шахсевара, полностью восстановив положение. «Мы вернули свое имущество, — пишет Костерин, — освободили арестованных. Но Хлебников накануне нашего наступления один ушел в Решт, и никто — ни ханы, ни офицеры Реза-хана — не посмели задержать „русского дервиша“. Его охраняло всенародное почтение и уважение. Босой, лохматый, в рваной рубахе и штанах с оторванной штаниной до колена, он спокойно шествовал по берегу моря от деревни к деревне. И крестьяне охотно оказывали ему гостеприимство».

Русскому дервишу не хотелось покидать эту землю. Его странствия продолжались. Спать приходилось на голой земле, под деревом. По дороге он встречал разных людей: и местных жителей, и дервишей, и бандитов, но со всеми находил общий язык.

«Ты наше дитю! Вот тебе ужин, ешь и садись!» —
Мне крикнул военный, с русской службы бежавший, —
Чай, вишни и рис.
Целых два дня я питался лесной ежевикой,
Ей одолжив желудок Председателя Земного Шара
(Мариенгоф и Есенин).
«Пуль» в эти дни не имел, шел пеший.

(«Ты наше дитю! Вот тебе ужин, ешь и садись!..»)

Хлебников учит персидский язык, вводит в свои стихи персидские слова: «пуль» — деньги, «портахалары» — апельсины.

Однажды утром, когда Хлебников проснулся, он увидел вокруг себя целую дюжину персидских воинов. Они стояли над спящим, курили и размышляли, кто перед ними. Из имущества у Хлебникова была винтовка и рукописи. Винтовку персы у него отобрали и повели куда-то. Его привели в селение, накормили, дали табак и отпустили, даже вернув при этом ружье. «Ломоть сыра давал мне кардаш, жалко смотря на меня», — заключает Хлебников. Ему очень хотелось остаться, но все же он решил догонять своих. Как объяснял Хлебников позже, он решил уехать, потому что Персия давила его древностью своей многовековой культуры. Он ощущал ее как колыбель человечества, и тяжесть ее зрелости чувствовалась ему во всем, даже в красных цветах граната. Ему необходимо было передохнуть от ощущения этой тяжести, надо было набраться сил. Поэтому Хлебников отложил свой первоначальный план пробираться в Индию и вернулся в Россию.

«На одном переходе, — вспоминает Костерин, — я с командиром Марком Смирновым опередил отряд. На пустынной отмели, по пояс в море, мы увидели голого человека. Он стоял неподвижно и смотрел в опаловую даль моря. Легкий ветерок трепал длинные волосы. Смирнов придержал коня и с усмешкой сказал:

— А ведь это наш поэт. Смотри-ка, идет, как по лугам своей деревни. И никто его не тронет, и везде кормят… <…>