Вендиго

Глубокомысленную статью я таки дописал. Однако, перечитав, остался недоволен собою и перечеркнул чуть ли не все страницы. Странные мысли, странный язык — я даже не мог объяснить, откуда они взялись, и взирал на написанное мною в изумлении, чтобы не сказать — в тревоге. Это не мои мысли, и способ их выражения совсем мне не свойствен, не припомню даже, писал ли я это вообще. Быть может, память начинает изменять мне?..

Как всегда, не могу найти перьев. Эта глупая старуха каждый раз прячет их в новое место. Следует отдать должное ее удивительной изобретательности — попробуй найди столько тайников! Я не раз говорил с ней, но она неизменно отвечает: «Да, я скажу Эмили, сэр». Эмили же говорит: «Да, я скажу миссис Монсон, сэр». Тупость этих двух особ безмерно меня раздражает и мешает сосредоточиться. Взять бы эти перья да вонзить им в глаза, а потом выгнать — пусть их, ослепших, исцарапают и раздерут в клочья голодные кошки.

Ну и ну! Что за отвратительная мысль! Откуда она взялась, ума не приложу? Уж кто-кто, только не я мог вообразить себе такое. Однако я чувствовал, что непременно должен это написать. Точно какой-то голос звучал у меня в ушах, и перо мое не желало остановиться, покуда не вывел я последнего слова. Какой дурацкий вздор! Мне следует сдерживать себя, и я не отступлю от этого намерения. Необходимо регулярно совершать прогулки, ибо нервы у меня совсем расходились, да и печень ужасно досаждает.

Слушал во Французском квартале любопытнейшую лекцию на тему смерти, но от духоты в зале и переутомления нечаянно задремал. Однако то, что успел услышать, поразило мое воображение. Говоря о самоубийстве, лектор заметил, что оно не есть способ избежать страданий в настоящем, но лишь приготовление к скорбям грядущим. Самоубийцам, сказал он, не удается уйти от ответственности за содеянное: они обречены вернуться, дабы продолжить жизнь именно с того момента, когда насильственно ее оборвали, да еще принять новые страдания за свое малодушие. Многие из них блуждают в потустороннем, жестоко мучаясь, покуда не вселятся в чье-нибудь тело, обычно в лунатика или слабоумного, которые не могут противиться страшному вторжению. А для самоубийц это единственное спасение. Право, какие ужасные вещи он говорит, подумал я, просто кровь стынет в жилах! Лучше бы мне всю лекцию проспать и не слышать этого вздора. Мой ум и без того отличается болезненной впечатлительностью, и подобные мистические бредни скверно воздействуют на меня. Я бы запретил распространение столь вредных для общества идей, — и куда только смотрит полиция? Напишу-ка в «Таймс» и выскажу, что я об этом думаю. Хорошая мысль.

Возвращаясь домой по Греческой улице, что в Сохо, я вдруг представил себе, будто время пошло вспять и я перенесся на сто лет назад — Де Квинси[28] еще жив, вот он бредет в ночи, обращаясь в стихах к своему неизменному, вкрадчивому и могущественному зелью. А вот где-то рядом его фантастические видения. Воображение мое разыгрывается, дальше — больше: мне грезится, как он спит в огромном холодном пустом доме, а рядом странное маленькое бездомное существо, напуганное призраками, таящимися в углах; и тени обступают их обоих, накрытых одним плащом. Или вот он блуждает по ночным улицам, и призрак Анны следует за ним; или спешит на вечное свидание на Грейт-Титчфилд-стрит — свидание, на которое она никогда уже не придет. Какое убийственное уныние, какая безысходная несказанная скорбь, какая пронзительная боль обрушиваются на меня, как только я осмеливаюсь приобщиться к тому, что томило душу этого безнадежно одинокого юноши, почти мальчика!..

Свернув в тупик, я увидел свет в верхнем окне и неправдоподобно огромную тень головы и плеч на шторе. «Что может делать там, наверху, хозяйский сын в столь поздний час?» — с удивлением подумал я.

Утром, сидя по обыкновению за письменным столом, я вдруг услышал, как скрипят ступени под чьими-то шагами. Кто-то осторожно постучал в мою дверь, я подумал, что это хозяйка, и сказал:

— Войдите! — Стук повторился, я крикнул громче прежнего: — Войдите! Да входите же! — Но никто не повернул ручку двери. — Не хотите — стойте там! — раздраженно буркнул я, продолжая писать.

Продолжая? Как бы не так! Я попробовал было, однако мысли мои смешались, и мне не удалось написать ни строчки. Утро выдалось темное, стоял плотный желтоватый туман — словом, черпать вдохновение было неоткуда, а тут еще эта глупая старуха затаилась под дверью, ожидая, когда я снова приглашу ее войти. Во мне поднялось такое раздражение, что я уже не мог усидеть на месте. Вскочил, распахнул дверь…

— Что вам надобно и почему вы, собственно, не входите?

Однако слова мои повисли в пустоте. За дверью не было ни души, только сырая тяжелая мгла желтоватыми клубами наполняла темную лестницу.

Я в сердцах захлопнул дверь, проклиная этот злосчастный дом с его таинственными шорохами, и вернулся к работе. Через несколько минут Эмили принесла мне письмо.

— Что, миссис Монсон или вы стучали сейчас мне в дверь?

— Нет, сэр.