Венедикт Ерофеев и о Венедикте Ерофееве

Этот внутренний диалогизм речи В. В. Ерофеева дает один из ключей для понимания стиля «Москвы – Петушков»: именно в форме диалога с самим собой написана часть поэмы. Для примера приведем целые диалоги (скажем, в главе «Никольское – Салтыковская) или многочисленные обращения наподобие такого: «Ничего, Ерофеев, ничего. Пусть смеются, не обращай внимания» (МП, с. 110).

Многочисленные примеры связи записных книжек В. В. Ерофеева и текста поэмы «Москва – Петушки» позволяют говорить о том, что писатель активно использовал их при создании поэмы. При этом такое использование было систематическим, так как В. В. Ерофеев во время написания «Москвы – Петушков» просматривал записи сразу за несколько лет. Из блокнотов В. В. Ерофеева в текст поэмы перешли как отдельные фразы и предложения, так и целые микроновеллы, вставленные в «Москву – Петушки». Кроме того, некоторые записи-наблюдения В. В. Ерофеева, возможно, подсказали ему стилистические и идейные решения своего произведения или его эпизодов.

Оливер Реди Похвала выпивке: «Москва – Петушки» и эразмовская ирония [946]

Введение

В интервью, которое Венедикт Ерофеев дал ленинградскому телевидению в 1988 году, он назвал учителями, оказавшими влияние на его творчество, Франсуа Рабле и Лоренса Стерна, но отметил, что «Москва – Петушки» (1973, написано в 1969 или 1970 году) – «произведение чисто русское»[947]. Эта довольно противоречивая позиция указывает на существенный конфликт, который по большей части не рассматривался специалистами, но был точно выражен другом Ерофеева поэтом Ольгой Седаковой:

У него [Ерофеева] вообще была очень сильная русская идентификация. Для него оставались реальными такие категории, как «мы» и «они» («они» – это Европа). Он всерьез говорил: «Мы научили их писать романы (Достоевский), музыку (Мусоргский) и т. п.» Но тянуло его, кажется, как многих очень русских людей, – к «ним». […] Христианская цивилизация для него воплощалась в Данте, в Паскале, в Аквинате, в Честертоне, а не здесь[948].

Филологи были склонны подчеркивать основополагающую русскую природу «Москвы – Петушков», предполагая, что основные источники трудно определимой поэтики Ерофеева и его личности содержатся в специфически национальных парадигмах, особенно в образе юродивого[949]. Яркие параллели между «Москвой – Петушками» и западноевропейской литературой (такие, как использование графических символов в духе «Тристрама Шенди» или близкий пересказ фрагментов из Рабле) уже отмечались; Эдуард Власов даже проводит удивительную параллель к «Похвале глупости» в своем обширном комментарии[950]; однако филологи по большей части избегали более глубокого изучения вопроса. Некоторые биографические факты, такие как обращение Ерофеева в католичество в конце жизни, тоже не получили должного внимания.

С одной стороны, отчетливое самосознание Ерофеевым своей «русскости», видимо, привело его к подчеркиванию различных границ (географических, интеллектуальных, духовных), отделяющих его страну от стран, где, как выражается его протагонист Веничка, «меньше пьют и говорят на нерусском»[951]; с другой – погружение Ерофеева в западную литературу, особенно в 1960‐е годы, привело с глубокому творческому диалогу с западными авторами. В «Москве – Петушках» этот диалог введен в определенные рамки и ослаблен за счет выраженно автохтонного способа речи, который защищает «русское» настроение поэмы и скрывает его постоянное взаимодействие с иностранной литературой. Текст «Москвы – Петушков» насыщен реалиями и жаргоном, типичным именно для позднесоветского (алкоголического) хронотопа и обширным набором безошибочно узнаваемых аллюзий на русскоязычный (советский и дореволюционный) литературный материал. Академический перевод «Москвы – Петушков», собственно, был бы невозможен без обращения к тому роду академического аппарата и языка, над которым Веничка постоянно издевается.