Венедикт Ерофеев и о Венедикте Ерофееве

Однако проекция описанных в повести событий на Евангелие не является единственной. Одновременно с этим возникает целый ряд других исторических и литературных ассоциативных пластов, взаимодействие которых между собой создает общий комплексный смысл повести. Так, например, в сцене казни в начале повести смерть героя отмечена «минутой молчания» и включенными гудками – напоминание о похоронах Ленина и Сталина (в связи с этим фраза: «два этих смертных часа» начинает восприниматься как каламбур). Двойную семантику могут иметь и слова «мой народ» в монологе героя. Этот двойной план присутствует и в финальной сцене казни, что позволяет идентифицировать четверку. При первом появлении эти четверо выступают в ряд; герой «сразу узнал их», однако он замечает: «я не буду вам объяснять, кто эти четверо…» В дальнейшем он так и не называет их имен, а говорит иносказаниями: «Как бы вам объяснить, что у них были за рожи? Да нет, совсем не разбойничьи рожи, скорее даже наоборот, с налетом чего-то классического»; «А четвертый был похож… впрочем, я потом скажу, на кого он был похож»; «Где, в каких газетах я видел эти рожи?..»; «один из них, с самым свирепым и классическим профилем». Можно предположить, что перед нами четверка классиков марксизма, изображение которых в одном ряду в профиль было популярным в 40–50‐е годы. Это изображение, кроме того, ассоциативно связывается с изображением профилей казненных декабристов на обложке журнала Герцена «Полярная звезда». Тема декабристов, «разбудивших Герцена» (цитата из Ленина), играет значительную роль в повести, дополнительно скрепляя весь этот ряд ассоциаций. Переплетение всех этих ассоциативных пластов можно показать на примере важного для структуры повести эпизода с икотой. Эта икота является как бы моделью композиции повести: повествованием заполняются разные временные промежутки между икотой. С одной стороны, икота, в ее непредсказуемости, противопоставляется марксизму: «Говорят: вожди мирового пролетариата Карл Маркс и Фридрих Энгельс тщательно изучили смену общественных формаций и на этом основании сумели МНОГОЕ предвидеть. Но тут – они были бы бессильны предвидеть хоть самое малое». С другой стороны, это же свойство икоты вызывает ее сравнение с десницей господней: «Мы – дрожащие твари, а ОНА – всесильна. ОНА, то есть Божья Десница, которая над всеми нами занесена…» Одновременно с этим: она – икота.

Точно так же слова «Встань и иди», столь важные для понимания повести, получают сниженную трактовку, каламбурно сопоставляясь с бытовой формулой: «Вставай! Иди умойся!» (история о Мусоргском и Римском-Корсакове), а также призывают героя отправиться в туалет в эпизоде с четверыми в общежитии. Те же евангельские слова в скрытом виде присутствуют в песенке: «Раз-два-туфли-надень-ка-как-тебе-не-стыдно-спать», которую герой поет у постели больного сына, а также в «Гимне демократической молодежи», который упоминается и цитируется («темные силы») в рассуждениях о коктейлях («Каждый, кто честен, Встань с нами вместе»).

Евангельские мотивы представлены в повести «Москва – Петушки» не только в виде непосредственных отсылок, но и опосредованно, через отсылку к литературным произведениям, в которых эти мотивы активно разрабатываются. В этой связи прежде всего следует назвать два романа, отсылки к которым проходят через весь анализируемый текст. Это «Преступление и наказание» Достоевского и «Мастер и Маргарита» Булгакова. Выбор именно этих романов в качестве основы литературного подтекста повести, конечно, не случаен. Оба произведения имеют ряд общих черт, которые в то же время имеют определенное значение для повести Ерофеева: мифологизация повествования, сложное взаимопроникновение и взаимодействие различных пластов реальности и сверхреальности, постоянное перетекание от одного персонажа к другому одних и тех же признаков, повторяющихся в различных сочетаниях, так что все объекты повествования оказываются частичными двойниками по отношению друг к другу[762]; наконец, постоянная ориентация на Евангелие как на высший, наиболее общий смысловой пласт повествуемых событий, и в связи с этим построение текста как апокрифического варианта Евангелия.