Венедикт Ерофеев «Москва – Петушки», или The rest is silence

_______________

Подгнило что-то в датском государстве[85].

(Акт 1, сцена 4)

Заметим, что Веничка в свою очередь идентифицирует себя с особами голубой крови: закономерность оппозиции и защиты. Самозванство – болезнь времени в «кремлевском» пространстве.

Гамлет – несостоявшийся король, обманувший надежды «верхов» – короля, королевы и приближенных, и «низов» – любящего его народа, видевшего в принце будущего правителя. В. Е. оказывается в сходном положении: «…меня – снизу – сочли штрейкбрехером и коллаборационистом, а сверху – лоботрясом с неуравновешенной психикой» (141). Больной сын «расшатанного века», наследник престола, Гамлет говорит о себе с грустной иронией всевидящего и сумасшедшего: «Сударь мой, у меня нет никакой будущности»[86] (Акт 3, сцена 2). Суета «карьеры» очевидна и В. Е., заявляющему: «…до конца дней моих я не предприму ничего, чтобы повторить мой печальный опыт возвышения» (141). Состояние Гамлета и атмосфера при дворе грозят несчастьем, первый признак которого – появление призрака:

Что в точности подумать, я не знаю;
Но вообще я вижу в этом знак
Каких-то странных смут для государства[87]

.

(Акт 1, сцена 1)

Со смертью Гамлета пала династия датских королей. Канун глобального переворота пророчит и В. Е., цитирующий работу Ленина «Крах второго интернационала»: «Низы не хотели меня видеть, а верхи не могли без смеха обо мне говорить» (141). По Ленину, состояние, когда «низы не хотят… верхи не могут…», соответствует революционной ситуации в стране.

Играющий безумием: «Они идут, мне надо быть безумным»; сводимый с ума: «Они меня совсем с ума сведут»; признающийся в собственном безумии: «Это свело меня с ума»[88], Гамлет – ясновидящий среди слепых. Мучивший принца вопрос «Быть или не быть?» – был решен убийством, в котором звучит трагический отголосок самоубийственных размышлений.

Тот же вопрос и та же борьба: в конфликте Веничкиного сердца и рассудка. Рассудок – долг, чувство ответственности за свое алкогольное существование, осознание опасности алкогольного безумия. Сердечное влечение – мистическое чувство, тянущее в мир нерешаемых вопросов, к отказу, пусть ценой безумства, от суеты «кремлевского» мира. Долг-страсть: топос, гордиев узел, составляющий конфликт трагедий «поэта-лауреата», отца французского классицизма Пьера Корнеля: «Трагедии Корнеля проникнуты конфликтностью долга и рассудка, приводящей к роковым для героя последствиям»[89]. «Поэт-лауреат» – строка из байроновского неоконченного «Дон Жуана», которой открывается саркастическим предисловием:

Боб Саути! Ты – поэт, лауреат
И представитель бардов, – превосходно![90]

Но у Венички, антигероя, развитие конфликта ведет к противоположному пункту: «Только у меня наоборот: сердечное влечение боролось с рассудком и долгом. Сердце мне говорило: „Тебя обидели, тебя сравняли с говном. Поди, Веничка, и напейся. Встань и поди напейся как сука“. Так говорило мое прекрасное сердце» (141). Сердце говорило, что «воскресение» может прийти только от алкоголя, то есть выбирает «не быть». Но рассудок, инстинкт жизни сопротивляется роковому выбору: «А мой рассудок? Он брюзжал и упорствовал: „Ты не встанешь, Ерофеев, ты никуда не пойдешь и ни капли не выпьешь“» (141). Противоборствуя воскресению, рассудок уговаривал посидеть «дома». Это единственное упоминание домашнего очага едва ли следует понимать буквально. Дом – внутреннее равновесие и прибежище, отсутствующее на земле для поэта. В том же контексте тема звучит у Цветаевой:

Дом, это значит: из дому
В ночь.
(О, кому повем

Печаль мою, беду мою,

Жуть, зеленее льда?..)[91]

Интересно, что для обозначения людей с неуравновешенной психикой существует вульгаризм: «У него (нее) не все дома».

Источник описанного диалога «сердца» и «рассудка» установить трудно. Подобные диалоги встречаются с разными вариациями во все времена существования европейской литературы. Уже в гомеровской «Одиссее» в ХХ песне можно читать обращение рассудка Одиссея к сердцу:

Долго не знал он, колеблясь рассудком и сердцем, что делать…
В грудь он ударил себя и сказал раздраженному сердцу:
Сердце, смирись, ты гнуснейшее выдержать силу имело[92]

.

Но у Гомера сердце живет еще в глубокой гармонии и мире с рассудком. В Средневековье положение осложняется: между сердцем и рассудком начинаются препирательства и трения. Их вариация – спор «тела» и «сердца», встречающийся у Франсуа Вийона: «Спор между Вийоном и его душою» (я приведу только первую и последнюю строфы).