Венедикт Ерофеев вблизи и издалече

Небольшое пояснение: в ту пору "Большая серия" "Библиотеки поэта" была в явном фаворе у коллекционеров-книжников и считалась дефицитом. И вот (был, помнится, метельный вечер) я с томом "Русской стихотворной пародии" заявился в дом на Флотской. Представьте себе вариант картины Репина "Не ждали". Хозяин квартиры лежал в постели (грипп). Своим обличьем, как мне показалось спервоначалу, смахивал на ковбоя из "Великолепной семерки" или на русоволосого добра молодца из русских сказок. Но не сурового воителя, а как бы расслабленного. Не поверженного - о нет! - благодушного, что ли.

Касательно нашей книжной негоции болящий был предельно краток: "Заметано". И тут же - что меня немало подивило (человек все-таки с температурой): "А может, в винный сгонять? Со знакомством, а?.."

* * *

С тех пор началось наше с Ерофеевым более-менее регулярное общение на книжной почве. В частности, оно зафиксировано в дарственной надписи на машинописном экземпляре "Петушков" с авторской правкой. Инскрипт гласит: "Анатолию Иванову от автора в знак устоявшейся приязни. Вен. Ероф. 2/III 82".

Еще более царским был другой подарок. Среди прочего говорили мы о Саше Черном - моем давнем увлечении, и, возможно, именно этими разговорами было навеяно мини-эссе, сочиненное Веней во время бессонницы. Это своего рода экзерсисы о моем кумире, а заодно о "славных серебряно-вековых ребятишках", любимых им "без памяти и по уши". С такой беспардонной и панибратской нежностью вряд ли кто писал о поэтах декаданса: "С башни Вяч. Иванова не высморкаешься, на трюмо Мирры Лохвицкой не поблюешь ...> Глядя на вещи, Рукавишников почесывает пузо, Кузмин - переносицу, Клюев чешет в затылке, Маяковский - в мошонке. У Саши Черного тоже свой собственный зуд - но зуд подвздошный - приготовление к звучной и точно адресованной харкотине".

Эта вещица, написанная как бы между прочим, свидетельствовала, что уникальный дар Ерофеева как писателя отнюдь не иссяк.

Иной раз в беседе Веничка разражался совершенно неподражаемыми эскападами по адресу своих любимцев - Северянина, допустим, или Гиппиус. Но все попытки склонить его к тому, чтобы он закрепил эти импровизации на бумаге, оказывались тщетными. Никогда не писал по заказу. Видимо, в душе его срабатывал какой-то внутренний протест. Оправдывать ожидания - не в его характере. Должно быть, потому так и не была дописана "Фанни Каплан", что доброжелатели (каюсь, и я в их числе) периодически допекали Веничку: "на какой стадии? когда? скоро ли завершишь?" По крайней мере, это одна из причин.

Другая: исключительная писательская требовательность к своим писаниям. Помню, он должен был ответить на вопросы "Континента". Всего-то и делов! Обычно подобный эксклюзив делается "одной левой". Однако на мое замечание такого рода Веня возразил чисто по-ерофеевски: "Я так просто не могу - мне ведь надо с в..бонами".

Прошу прощения за непотребное словцо. Ерофеев не был матерщинником в обычном понимании - у кого непечатная брань слетает с языка механически. Пользовался ненормативной лексикой в разговоре не так уж часто и всегда осознанно, подчеркнуто - в качестве некоего интеллектуального декохта.

Но вот употребление непотребных выражений в письменной речи меня, признаюсь, коробило. Русская словесность издревле (по крайней мере до недавнего времени) чуралась заборной нецензурщины, блюдя как зеницу ока чистоту языка. В крайнем случае всегда ведь можно подыскать эвфемизмы, не так ли?

"Не всегда, - возразил Веня, - бывают ситуации, когда никакие паллиативы невозможны". И в качестве примера поведал мне притчу - историю, имевшую место быть с его другом В. Тихоновым.

Тому довелось как-то заниматься противопожарной профилактикой. Все лето они пропитывали деревянные срубы специальным раствором - "от возгорания". Наконец приехало начальство с проверкой. И вот Тихонову предстояло перед комиссией продемонстрировать эффективность пропитки. Взял клок пакли, окунул ее в спецраствор, и, не ожидая подвоха, "с довольством тайным на челе", поднес горящую спичку... Пакля, будто облитая бензином, мгновенно вспыхнула.

- "..............!"

Да, именно эти слова вырвались из уст опешившего "поджигателя". Нельзя не согласиться, что парламентские выражения не в силах были бы передать всю меру изумления, обиду и горечь, ибо вся работа пошла насмарку, псу под хвост.

* * *

"Москва-Петушки"... К своему детищу Вен. Ерофеев относился с неким изумленным недоумением. Что, де, за диковину он сотворил, коей все восхищаются? В доме у него только и толков было: в какой стране вышло очередное издание, на каком языке, какие главы читали на зарубежных волнах. С какой-то детской непосредственностью Веня подсовывал печатные отзывы, доходившие иногда из-за кордона, где автора "Москвы-Петушков" анализировали в одном ряду с Рабле, Стерном, Свифтом. При этом он искоса поглядывал: каков эффект?