Венера на половинке раковины. Другой дневник Филеаса Фогга

С другой стороны, резкое снижение числа погибших от переносимой оводами заразы с лихвой компенсировалось числом жертв дорожных аварий.

На что Саймон и обратил внимание полковника.

– Прогресс, как и религия, имеет своих мучеников, – ответил тот.

– То же самое можно сказать и про регресс, – заметил Саймон. – Но как вы поступаете с нарушителями правил дорожного движения? Сдается мне, если бы вы их всех ссылали сюда, в лесу просто не осталось бы свободного места.

– Нарушители дорожных правил не считаются преступниками, – ответил полковник. – Их штрафуют, и тех, у кого нет денег на штраф, сажают в тюрьму.

– А вам не кажется, – заметил Саймон, – что если ввести строгие экзамены, а также проверку физического и психологического состояния водителей, – это существенно бы снизило число жертв дорожных аварий?

– Вы шутите? – ответил полковник. – Впрочем, нет, вижу, что вопрос был задан серьезно. Введи мы такое, и право управлять транспортом получили бы менее одной десятой части населения. Господи, в таком случае вся экономика рухнула бы! И как только ваши политики вырывают у людей согласие на подобные драконовские меры?

Саймон был вынужден признать, что такие законы были приняты лишь после того, как автомобили практические вышли из употребления.

– А до того всем было наплевать? – уточнил полковник.

– Это точно, – ответил Саймон, а про себя подумал, когда же этот хвостатый осел перестанет хохотать.

Именно благодаря таким мыслям, пусть даже унизительным, Саймон сумел сохранить присутствие духа. С каждой милей Йетгульский лес становился все гуще и мрачнее. Тропинка была такой узкой, что на каждом шагу ветки деревьев и кустарников цеплялись за его одежду. Даже птицы, и те как будто не желали селиться здесь. Если до этого они на протяжении всего дня и половины ночи взбадривали Саймона своими криками, свистом, чириканьем и трелями, то теперь его окружала мертвая тишина.

Лишь изредка эту тишину нарушал птичий крик, и всякий раз, услышав его, Саймон вздрагивал, – крик, как нарочно, был резкий и пронзительный, скорее похожий на скрежет или предсмертный вопль. Однажды он сумел рассмотреть, что за пернатое создание издает его. Им оказалась черная птица, похожая на ворона, с петушиным гребнем на голове.

Но больше всего его расстроили кости. С самого начала пути он видел разбросанные по земле скелеты и черепа мужчин и женщин. Иногда они лежали прямо на тропе. Иногда серые и белые кости выглядывали из-под кустов и листьев. Саймон насчитал около тысячи скелетов, а значит, в придорожных зарослях их было как минимум в три раза больше.

Саймон пытался взбодрить себя мыслью о том, что человек, вдохновивший так много разных людей, что они, ради возможности набраться его мудрости, бросили вызов смерти, наверняка достоин того, чтобы с ним поговорить.

Но почему мудрец поселился в такой глухомани?

Впрочем, ответ был очевиден. Мудрецу нужно время для созерцания и размышлений. Если к нему или к ней день и ночь будут ломиться посетители, у него не останется времени на то, чтобы думать. Поэтому Мофейслоп построил дом в самом труднодоступном месте планеты. Это гарантировало ему уединение. Это также гарантировало то, что его вряд ли станут донимать ерундовыми вопросами.

В конце третьей недели Саймон вышел из лесной чащи. Перед ним и над ним виднелись крутые, сплошь в буграх склоны, кое-где поросшие травой и хилыми рощицами сосен, над которыми кружили стервятники. Саймон выразил надежду, что они днюют и ночуют здесь вовсе не потому, что их жертвы видны как на ладони.

Третий пик, самый высокий, суровый и неприступный, и был целью его путешествия. Подумав о том, что ему предстоит на него вскарабкаться, Саймон упал духом. Как вдруг из-за туч, плотных, темно-серых и мрачных, словно повестка о выселении из дома, показалось солнце. Саймон мгновенно взбодрился. Нечто на самом верху третьего пика отразило солнечные лучи, и те прямой линией устремились прямо ему в глаза. Окошко кельи Мофейслопа! В этом не было никаких сомнений. Казалось, будто сам мудрец гелиографом сигналит ему приглашение.

Через неделю Саймон и Анубис ползком преодолели последний склон. От недостатка пищи и кислорода сердце бухало в груди, как пряжка ремня в автоматической сушилке белья. Дыхание было сиплым и надрывным, как у старика, обихаживающего юную женушку. Даже Афина, устав летать, ехала у Саймона на спине. Ее когти больно впивались в него, словно зубы настойчивого кредитора. У него же не было сил согнать ее. С другой стороны, от ее когтей была своеобразная польза. Они напоминали Саймону, что он все еще жив и когда боль пройдет, ему вновь станет хорошо.