Венец Гекаты

Машина затормозила, подъехала к тротуару. Водитель всем телом развернулся к Лизе, уставился на нее немигающими совиными глазами, протянул к ней сильные руки.

— Остановить? — повторил он странным клекочущим голосом. — Остановить — это можно, почему не остановить…

Лиза резко отстранилась от него, насколько позволял тесный салон машины, вжалась спиной в дверцу. Она в ужасе следила за круглыми совиными глазами, за короткими сильными пальцами, тянувшимися к ее горлу…

Софочка поднялась с дивана, подошла к большому зеркальному окну, встала в полукруглом балконе-фонарике. Окно выходило на Фонтанку, с одной стороны виден был Симеоновский мост, с другой — Невский. Посмотрела в обе стороны и вдруг увидела знакомую темно-синюю карету, узнала бородатого кучера Илью, важно восседающего на козлах. Папенька! Папенька едет!

Бросилась через комнату, навстречу — и вдруг от волнения у нее потемнело в глазах, ноги подкосились, и она едва не упала.

Чтобы не расстраивать папеньку, она вернулась, села на диван, села с лицом послушной девочки, ждала его в нетерпении.

И вот в соседней зале послышались приближающиеся шаги, громкие озабоченные голоса. Дверь распахнулась, она не выдержала, вскочила, побежала навстречу.

Он появился в дверях — высокий, красивый, в узком темно-зеленом кавалергардском мундире с серебряными погонами, родной, любимый. Пухлые щеки с чудесными ямочками, два золотистых бака, высокий лысоватый лоб с остатками вьющихся белокурых волос, между бровями — морщинка, такая привычная, такая знакомая, как у его великой бабушки Екатерины Второй на многочисленных портретах, и грустные, прозрачно-голубые глаза.

Чуть позади него, ближе к окну, стоял мраморный бюст, отличная копия скульптурного портрета работы Торвальдсена — император Александр I, Александр Благословенный. То же самое любимое лицо, папенька…

Обвив его шею руками, она прижалась к нему, повисла, уткнулась в щеку, повторяя: «Папенька! Папенька!»

Он ласково отстранился, взглянул на нее с отеческой заботой, неловко переступил ногами в лакированных ботфортах, пробормотал смущенно:

— Ну, ну, Софочка!.. — и добавил с нерешительной, неуверенной, ласковой строгостью: — Мне сказали, что ты опять больна и не слушаешь докторов. Если бы ты знала, как это меня огорчает! Прошу тебя, делай в точности все, что они велят…

— Я совсем здорова, папенька, — перебила она, прижалась теснее. — Всего лишь маленький жар, это пройдет.

И наперекор своим словам от волнения закашлялась, сотрясаясь узкой детской спиной.

— Ну вот, ну вот, видишь… — папенька поник, сутуло опустив плечи. — Вот видишь… да ты совсем больна! Тебе нужно на юг… здешний климат для тебя губителен!

— Нет, не сейчас! — зашептала она растерянно, мешая французские слова с русскими. — Я не буду кашлять, не буду болеть, только не уходите, прошу вас, не уходите! Побудьте со мною! Помните, вы обещали, что уйдете в отставку, мы уедем и будем вместе, всегда вместе…

— Да, в отставку… — он отстранился, стал сразу чужим. — Ты же знаешь, Софочка, какая на мне лежит обязанность, какая огромная ответственность… какой груз…

Рядом послышались шаги, негромкий голос матери:

— Простите, ваше величество, что беспокою вас, но я непременно должна сказать…

Софья отстранилась от папеньки, неприязненно взглянула на неприлично красивое и молодое лицо Марии Антоновны.

Всегда она приходит не вовремя, всегда отнимает у нее папеньку, а он и так слишком редко навещает ее.

Кажется, папенька и сам недоволен. Морщинка между бровей сделалась глубже, голубые глаза потемнели.

— Что вам, Мари? Я же просил…

— Я непременно должна, государь! — повторила Нарышкина. — Это очень важно! Я не стала бы вас беспокоить…

Папенька вздохнул, поцеловал дочь в темя, поднялся и пошел вслед за Марией Антоновной в соседнюю залу.

Софочка положила ноги на диван, обхватила руками колени. В большом зеркале видны были фигуры матери и папеньки. Они о чем-то тихо и горячо говорили, и она почувствовала детскую, горькую, жгучую ревность.

— Я просил вас… — проговорил Александр, оставшись наедине с Нарышкиной.

— Но это важно, очень важно! — ответила Мария Антоновна и порывисто схватила его за руку. Александр мягко высвободил руку, с укором взглянул на нее, подумал — как же она все еще хороша.

— Я видела будущее, — зашептала Нарышкина. — Это будущее было скверным! Бунт и бунтовщики — не мужики, не чернь! Офицеры, гвардейцы, дворяне! Люди из лучших семей!

— Господи! — вздохнул Александр. — Со всех сторон говорят мне об этих настроениях, теперь еще и вы… Но я не верю, не верю! Есть дворянская честь, есть присяга, есть любовь к Отечеству, наконец! Скажите, кто вас научил?..

— Никто! — Щеки Нарышкиной покрылись пунцовыми пятнами. — Я это видела, видела своими глазами!

Лицо императора приобрело скучающее и неприязненное выражение. Нарышкина поняла, что сейчас он прервет разговор, и заторопилась, понизив голос: