Венец творения

От такой наглости я онемела, а потом вдруг заметила его руку, комкавшую записку, что подал ему один из приставов. Так и есть, пока я пыталась убедить всех в виновности Тугодумова, его сообщники организовали ему алиби! И посредством этой записки предупредили Гелиана Георгиевича о том, что все улажено и что именно надо говорить!

— Отнимите у него записку! — крикнула я, указывая на убийцу. — Она его изобличит! Ему передал ее его сообщник!

Полицмейстер посмотрел на Тугодумова, но тут вмешался тот самый пристав, что принес записку, заявив, что это было послание от поверенного Гелиана Георгиевича, который сообщил, что вот-вот подъедет.

Ну конечно, пристав был еще одним сообщником! Но в то, что такое возможно, полицмейстер, конечно же, верить отказался. В ответ на мои крики он грубо заявил, что не потерпит более бабского спектакля. А Тугодумов даже вежливо протянул ему записку, предлагая удостовериться, что в ней не содержится ничего криминального. И полицмейстер, не понимая цинизма убийцы, конечно же, ответил отказом!

Я мученически посмотрела на Мишеньку, тот двинулся, дабы взять записку, но замер на месте под тяжелым, немигающим взглядом своего отца, старого графа.

— Так у кого вы были? — завопила я, чувствуя, что в самом деле нахожусь на грани истерики, что было неудивительно после всех событий последних часов. — Все эти люди врут!

Тугодумов усмехнулся и сказал:

— Врут? Что за вульгарные выражения, уважаемая Евгения Аксентьевна! Я был в гостях у достопочтенного генерала Прошкина. Помимо меня, там присутствовала баронесса фон Зиммиц. Показаний этих людей вам достаточно?

Я остолбенела, а полицмейстер, извиняясь за то, что все же вынужден проверить сии данные, удалился в комнату графа, где стоял телефон. Вернулся он спустя четверть часа, заметно повеселевший и взбодрившийся. Я решила, что алиби Тугодумова рассыпалось в прах, но не тут-то было! Оказалось, что бравый генерал Прошкин слово в слово подтвердил слова Тугодумова!

— Вы уверены, что это был генерал? — вопросила я. — Возможно, кто-то ловко сымитировал его голос! Или его удерживают в заложниках, приказывая по телефону подтвердить сие смехотворное алиби! И необходимо опросить баронессу фон Зиммиц! Кроме того, надо исключить возможность подкупа, ведь господин Тугодумов очень богат и…

— Замолчите, сударыня! — прервал меня полицмейстер. — И не указывайте мне, как я должен вести расследование. Лучше поведайте, что на самом деле вы делали всю ночь? Вы ведь сами признались, что колесили по окрестностям. Так кто гарантирует, что убийца — это не вы?

А Тугодумов подлил масла в огонь, заявив, что я пыталась соблазнить его на летнем празднике, но получила от ворот поворот. И добавил, что, не исключено, я затаила злобу на него и его драгоценную жену, которую собственноручно и лишила жизни!

Пока я приходила в себя после такого поворота событий, Тугодумову было разрешено идти, а вот меня, как выражаются полицейские крючкотворы, взяли в оборот и подвергли суровому и крайне длинному допросу.

Уже был вечер, когда мне дозволено было идти. А полицмейстер на прощание заявил:

— Мой вам совет: не суйте свой нос в дела, которые вас не касаются! Ибо все может закончиться чрезвычайно для вас трагически!

Не успела я перевести дух, как меня вызвал к себе старый граф. Я была готова к тому, что он выбросит меня из своего поместья. В кабинете я обнаружила и графиню Марию Ростиславовну, которая долго журила меня, а потом сообщила, что мне дозволено остаться, но при условии, что я буду ниже травы тише воды и забуду обо всяких расследованиях.

— А в особенности, мадмуазель, вы забудете о моем сыне! — произнес граф единственную за весь разговор фразу по-французски, которая поразила меня более всего.

Когда я показалась в кухне, слуги тотчас уставились на меня, прекратив шушуканье. Кто-то смотрел с сожалением, кто-то с симпатией, кто-то с презрением. Но ни на кого из них я не могла положиться!

— Идите выполнять свои обязанности! — приказала мне возникшая из небытия экономка. — Или думаете, что вам тут деньги просто так платят? Женечка ждет вас!

И вот сейчас, видя, как занимается серый рассвет нового дня, я дописываю эти строки, понимая, что на Мухиной даче мне придется нелегко. Но по своей воле я отсюда не уеду, ибо обязана узнать, что же здесь происходит!»

«21 августа 1913 года. Конечно, происшествие со мной до сих пор остается притчей во языцех. И я смирилась, что на меня косо смотрят, смеются за спиной и крутят у виска пальцем. Потому что я не подвергаю сомнению то, чему стала свидетельницей.

Внешне я наложила на себя епитимью, изображаю раскаявшуюся грешницу, веду себя, как того и требуют граф и графиня, чинно-благородно. Но мысли о расследовании не оставила.

Крайне жаль, что Мишеньку отец услал в Петербург — якобы по срочным делам, а на самом деле, чтобы разлучить нас. Я несчастлива до крайности.