Венецианская маска (СИ)

— Не переживай, — он ободряюще коснулся моего плеча. — Пойдем.

В Италии, когда люди разговаривают друг с другом, они становятся совсем близко: так близко, что лишь усилием воли я удерживала себя от инстинктивного шага назад, который бы разорвал неудобную дистанцию. В Италии ты не спасешься от случайных прикосновений: тебя будут хлопать по плечу, целовать в щеку, удерживать за предплечье. Здесь никто не испытывает пиетета перед чужим личным пространством.

И сейчас мне так хотелось на секунду другую удержать Палладино подле себя, что я не выдержала:

— Профессор, можно спросить? Вот вы видели мои работы, будут ли у вас какие-то замечания? Рекомендации?

Он медленно кивнул.

— В студии есть еще твои работы? Желательно не учебные, а на вольную тему, вроде этого мальчика.

Я поспешно бросилась в угол, где лицом к стене стояли два других холста: старуха с кубинской сигарой на террасе своего дома и потрепанного вида юноша, одухотворенно играющий на фортепиано на вокзале Парижа. Обе истории, подсмотренные из жизни, теперь на свежий взгляд показались надуманными и дурацкими.

— Что скажете? — нервно закусив губу, спросила я после вдумчивого молчания, затянувшегося на несколько минут.

— Тебе нужен ответ профессора живописи или зрителя?

— Обоих.

— Ладно. А prima facie, с точки зрения исполнения выше всяких похвал. Пропорции, композиция, расставление акцентов, выбор цветов, фактурность… — ругать не за что. Чувствуется уверенная рука и ясная голова.

— Но? — подсказала я, зная что за этим последует.

— Но не трогает, Анна, — вздохнул профессор. — Мы называем такие работы «мертвыми». Кажется, ты так набила руку, что можешь позволить себе думать о чем-то еще, параллельно орудуя кистью. Знаю, скорее всего, это не так и ты вкладывала душу в свои работы, просто этого не видно. Мне жаль. Это чисто субъективное мнение зрителя, ладно? De gustibus et coloribus non est disputandum. Не принимай близко к сердцу.

Я почувствовала себя букашкой, пригвожденной к полу. Человек, чье мнение было для меня, возможно, самым важным, остался равнодушным к моим попыткам выразить красоту. Он едва скользнул взглядом по моим портретам и тотчас же мысленно записал их в хлам, хотя над этим парнем с вокзала, например, я работала три месяца. Этим парнем с вокзала так сильно восхищался Марк, что упрашивал меня подарить картину ему, когда она будет закончена. Впрочем, Марк любил меня, а не искусство, и ни черта не понимал в живописи, так что был готов восхищаться любым минутным наброском, если только карандаш держала моя рука.

— Анна, ты чего, расстроилась? — Палладино осторожно коснулся моего предплечья (не слишком ли много прикосновений за одну встречу?), и заговорил с такой непритворной отеческой нежностью, что сердце затрепетало у меня в груди. — Пойми, мне, правда, нравятся твои работы, и я считаю тебя очень талантливой, поэтому если и говорю что-то, то только чтобы помочь тебе обрести свой почерк. Видишь ли, когда ты пишешь портрет, ты раскрываешь не только модель, но и себя. Не пытайся заставить зрителя почувствовать то же, что чувствуешь ты, их переживание все равно будет индивидуально. Лучше расскажи о своем уникальном опыте. Что чувствуешь ты, когда смотришь на этих людей? Почему в твоих глазах они заслуживают внимания? Не заслоняйся от зрителя. Поведай об этом.

Я оторвала взгляд от пола и посмотрела на него. Зеленые глаза с коричневыми крапинками были точно осенняя листва. Он и сам, с русыми волосами и бледной кожей, с мудрым взглядом, прячущим слишком большой жизненный опыт для двадцати восьми лет, был человеком осени.

— Dixi. Ну что? Поехали?

И мы вышли на темный пустынный двор. Ночь была беззвездная, один лишь огромный глаз луны сиял, точно линза телескопа. Профессор вручил мне шлем и помог его застегнуть, а когда я взобралась на мотоцикл, завел мотор.

— Можешь держаться за порочни сбоку или, если тебе удобнее, обними меня, — подсказал он.

Я обхватила его широкую спину, ощущая под пальцами теплый твид пиджака. Впервые он был так близко, что я чувствовала его запах: едва уловимый сладковатый аромат лосьона после бритья и свежеотглаженной рубашки.

Грохоча мы неслись по мощеным булыжником улицам, ветер бил мне в лицо, сердце замирало на спусках, а я могла думать лишь о том, что мои руки сжимают его крепкий торс; и мне даже казалось, я чувствовала, как бьется его сердце.