Венецианское зеркало (сборник)

– Простите, мистер Чарли, но это уже не город, это типичная русская деревня севера, – и он рассказал удивлённому Кремневу, что при той плотности населения, которой достигло крестьянство Московской губернии, деревня приняла необычный для сельских поселений вид. Вся страна образует теперь кругом Москвы на сотни вёрст сплошное сельскохозяйственное поселение, прерываемое квадратами общественных лесов, полосами кооперативных выгонов и огромными климатическими парками.

– В районах хуторского расселения, где семейный надел составляет 3–4 десятины, крестьянские дома на протяжении многих десятков вёрст стоят почти рядом друг с другом, и только распространённые теперь плотные кулисы тутовых и фруктовых деревьев закрывают одно строение от другого. Да, в сущности, и теперь пора бросить старомодное деление на город и деревню, ибо мы имеем только более сгущенный или более разреженный тип поселения того же самого земледельческого населения.

– Вы видите группы зданий, – Минин показал вглубь налево, – несколько выделяющихся по своим размерам. Это – «городища», как принято их теперь называть. Местная школа, библиотека, зал для спектаклей и танцев и прочие общественные учреждения. Маленький социальный узел. Теперешние города такие же социальные узлы той же сельской жизни, только больших размеров. А вот мы и приехали.

Лес расступился, и вдали показались стройные стены Архангельского дворца.

Крутой поворот, и авто, шумя по гравию шоссе, миновал широкие ворота, увенчанные трубящим ангелом, и остановился около оружейного корпуса, спугнув целую стаю молодых девушек, играющих в серсо.

Белые, розовые, голубые платья окружили приехавших, и девушка лет семнадцати с криком радости бросилась в объятия Алексеева спутника.

– Мистер Чарли Мен, а это Катерина, сестра!

Через минуту на лужайке архангельского парка, рядом с бюстоколоннами античных философов, гости были усажены у шумящего самовара за стол, на льняных скатертях которого высились горы румяных ватрушек.

Алексей был закормлен ватрушками, обольстительными, пышными, ванильными ватрушками и душистым чаем, засыпан цветами и вопросами об американских нравах и обычаях и о том, умеют ли в Америке писать стихи, и, боясь попасть впросак, сам перешёл в наступление, задавая собеседницам по два вопроса на каждый получаемых от них.

Уплетая ватрушку за ватрушкой, он узнал, что Архангельское принадлежало «Братству святого Флора и Лавра», своеобразному светскому монастырю, братья коего вербовались среди талантливых юношей и девушек, выдвинувшихся в искусствах и науках.

В анфиладе комнат старого дворца и липовых аллеях парка, освещённых былыми посещениями Пушкина и блистательной, галантной жизнью Бориса Николаевича Юсупова с его вольтерьянством и колоссальной библиотекой, посвящённой французской революции и кулинарии, шумела юная толпа носителей прометеева огня творчества, делившая труды с радостями жизни.

Братство владело двумя десятками огромных и чудесных имений, разбросанных по России и Азии, снабжённых библиотеками, лабораториями, картинными галереями, и, насколько можно было понять, являлось одной из наиболее мощных творческих сил страны. Алексея поразили строгие правила устава, почти монастырского по типу, и та сияющая, звенящая радость, которая пропитывала всё кругом: и деревья, и статуи, и лица хозяев, и даже волокна осенних паутин, реющих под солнцем.

Но всё это было ничтожно в сравнении с глубоким взором и певучим голосом Параскевиной сестры. Положительно, утопические женщины сводили Алексея с ума.

Глава седьмая,

убеждающая всех желающих в том, что семья есть семья и всегда семьёй останется

– Скорее, скорее, друзья мои, – торопил спутников Никифор Алексеевич, вкладывая Катеринины баулы и саки в автомобиль. – На 9 часов сегодня назначено начало генерального дождя, и через час метеорофоры поднимут целые вихри.

Хотя Кремневу, услыхав эту тираду, полагалось бы удивиться и расспрашивать, он этого не сделал, так как всецело был увлечён укутыванием в шарфы Параскевиной сестры.

Зато, когда машина бесшумно неслась по полотну Ново-Иерусалимского шоссе и по обе стороны его мелькали поля с тысячами трудящихся на них крестьян, спешивших до дождя увезти последние скирды не убранного ещё овса, он не удержался и спросил своего спутника:

– За коим чёртом вы затрачиваете на поля такое количество человеческой работы? Неужели ваша техника, легко управляющая погодой, бессильна механизировать земледельческий труд и освободить рабочие руки для более квалифицированных занятий?

– Вот он, американец-то, где оказался! – воскликнул Минин. – Нет, уважаемый мистер Чарли, против закона убывающего плодородия почвы далеко не пойдёшь. Наши урожаи, дающие свыше 500 пудов с десятины, получаются чуть ли не индивидуализацией ухода за каждым колосом. Земледелие никогда не было столь ручным, как теперь. И это не блажь, а необходимость при нашей плотности населения. Так-то!