Венеция - это рыба

По Венеции ты ходишь с таким лицом, каково оно в самом деле: общественным местом. В этом городе нет частной жизни. Здесь все постоянно встречаются, люди то и дело здороваются, продолжают говорить на удалении метров в двадцать, повышая голос в толпе прохожих. Расстояние между противоположными окнами на одной и той же калле один метр. Очень трудно делать что-то тайком, вести двойную жизнь, скрывать собственные знакомства, интрижки, измены.

Если ты местный, тебе так и хочется встряхнуться и пройтись, оставив дома себя самого. Прогуляться и передохнуть от собственного "я". Отрешиться от своих мыслей, позабыть о себе. Выйти и просто смотреть по сторонам. Пусть за тебя думает пейзаж, ты же будешь созерцать его проявления: звуки, запахи, мимолетные виды. Но вот тебя уже окликают, называя по имени, и ты вновь становишься собой, вспоминаешь, кто ты.

Генри Джеймс писал, что Венеция похожа на квартиру с множеством коридоров и гостиных. Здесь без конца перемещаешься внутри и ни разу толком не выходишь наружу, даже на улице нет признаков внешнего. По-видимому (именно эту видимость маска и создает), венецианская страсть к маске возникла из этой самой необходимости в инкогнито, в защите своего личностного начала. Ибо в этом городе общественная жизнь заставляет тебя показывать свой характер на самой поверхности лица, отображая на лице свои душевные порывы. Ты тоже становишься своеобразным персонажем, отчасти карикатурным, стилизацией самого себя.

Арлекин, Панталоне, Коломбина — все это уличные типажи, постоянно пребывающие вне себя. Чудится, будто они без передышки делают себе татуировку, в точности воспроизводящую с ног до головы их облик. Они живут на поверхности собственного тела. Они объявляют тебе обо всех своих намерениях. Они раскрывают перед тобой всякую побочную цель. В них нет никакой двойственности. Они действуют без оглядки, рубят сплеча. Голод у них всегда зверский (Арлекин); честолюбие — ненасытная жадность (Панталоне); любовь — сентиментальная слащавость (Коломбина). У них нет фильтра между мотивом и поступком. Они ведут себя комично, смешат, кажутся простаками, но вовсе ими не являются. Они олицетворяют собой то, что происходит с душой, когда та вынуждена покинуть свои тайники, переместиться на поверхность и постоянно быть на виду. Каждый из них есть совокупность выразительных жестов, сгусток сочной речи, шумных перебранок, общительного нрава. Их маски — не двойная личина, не наносной лоск или, того хуже, притворная бессмыслица. Они сами как загустевшие, уплотнившиеся, намозоленные лица. Они настолько притерлись к своей публичной роли, что их кожа задубела. Что происходит с душой, когда ее приковывают к коже и ссылают на поверхность лица, когда ее заставляют самовыражаться в любую минуту? Комедия дель арте и масочные комедии Гольдони — это не фарс, это трагедия поверхности.

Из многочисленных традиционных масок, используемых во время карнавала, я хочу напомнить тебе лишь об одной. Это женская маска. И она ведет себя достаточно коварно по отношению к женщинам. Это полумаска мореты,[34] черный овал с разрезом для одних глаз. Держалась она без завязок. Нужно было зажать зубами шпенек, прикрепленный изнутри маски на уровне рта. Поэтому носившие эти маски женщины вынуждены были молчать.

Еще одной женской микромаской была искусственная родинка. Ее называли мушкой, москетой.[35] Она не то чтобы не скрывала, а, наоборот, выделяла точку на лице или декольте, как будто кожа обуглилась под пристальными взглядами, обращенными на женщину сквозь увеличительное стекло желания.

Лавок, торгующих масками, превеликое множество, на любой вкус и кошелек. Самые дорогие маски сделаны из папье-маше. На них уходит много времени и кропотливого труда. Только эти маски делаются по старинке. Если тебе всучат маски из других материалов: прессованного картона, керамики, пластилина — да-да, из пластилина тоже! — знай: они очень хрупкие и по сути бесполезные, разве что на стенку повесить.