Венеция: Лев, город и вода

Более ни движения на оцепенелой воде внизу, ни голоса, ни шагов. Дож спит, Тинторетто спит, Монтеверди спит, Рильке спит, Гёте спит, львы, драконы, василиски, статуи святых и героев — все они спят, пока не приплывут первые лодки с рыбой и свежей зеленью и вновь не начнется симфония сотен тысяч шагов.

Цинковый свет, художник пока не знает, что ему делать с этим днем, оставить так, добавить меди, подернутой зеленью, сгустить серый или просто залить все светом. Погода летучих мышей — когда начинается дождь, все раскрывают зонтики, превращаясь в летучих мышей. Пять минут спустя опять светит солнце, по Рива-дельи-Скьявони гуляет ветер, вода взбудоражена, как нервная актриса, я чую у своих ног запах моря, потому что сижу на деревянной лесенке, которая спускается прямо в воду. «Здесь жил Петрарка» — написано у меня за спиной, «l’illustre messer Francesco Petrarca essendogli compagno nell’incantevole soggiorno l’amico Giovanni Boccaccio»[7], и теперь я хочу увидеть то, что, стоя здесь, возле дома, видели они, эти два господина со вдумчивым взором. Мыс в самом конце sestiere[8] Дорсодуро, где ныне два атланта несут на плечах золотой шар на куполе Таможни, но ее тогда еще не было. Раньше это место называлось Punta del sale[9], из-за множества соляных складов на набережной Дзаттере. А прямо напротив, на островке, где сейчас расположена неоклассическая громада Сан-Джорджо-Маджоре, находилось бенедиктинское аббатство, которое теперь, когда подле меня стоят Петрарка и Боккаччо, загадочным образом исчезает.

Как мне объяснить им это, Палладио? Ностальгией по строгим линиям дохристианского Рима, что воздвигла эти огромные победные храмы на месте их невысокого, вероятно прероманского, скорей всего кирпичного аббатства 982 года, подобно тому как эта же языческая ностальгия уже воздвигла и горделивого Реденторе в нескольких сотнях метров дальше на Джу-декке, и Санта-Мария-делле-Салюте за Таможней у Большого канала? Эти два господина узнают лишь Сан-Марко, по меньшей мере по его силуэту, остальное будет видением, чем-то таким, что загадочным образом выглядит одновременно как воображаемое минувшее и как немыслимое грядущее. Но это уже грезы анахронизма, и на сей раз грезы запретные, ведь, пока вот так сижу в задумчивости, я вижу, как мимо скользит полицейский катерок, поворачивает, возвращается, маневрирует, как умеют только венецианцы, рожденные на воде. Карабинер высовывает голову наружу и говорит, что тут сидеть нельзя: на своей кокосовой циновке я нахожусь на четыре метра дальше от берега, чем положено, это zona militare[10]. Я покорно встаю, не объяснишь ведь, что я разговариваю с Петраркой и Боккаччо, а с морской властью Светлейшей шутить негоже, спроси кого угодно на всех побережьях этого моря!