Венеция. Под кожей города любви

— Мне тоже это нравится, — охотно поддерживаю я. — Мне нравятся интересные сюжеты.

— Несколько часов в этой компании, и ты услышишь столько сюжетов, что не будешь знать, что с ними делать, — замечает Тициана.

Все это время продолжается трапеза. Крошечные порции одних блюд сменяются крошечными порциями других. Это не новомодные малокалорийные блюда и не изыски кулинарного искусства — просто маленькие порции. Да, все вкусно — но все то же самое. Лукреция готовит вкуснее, да и быстрее, кстати сказать.

Я объявила вначале, что у меня аллергия на алкоголь, и теперь спохватываюсь, что допиваю второй бокал просекко… а может, третий. Как это произошло?

Появляется капля горячего золотистого суфле, украшенного расплавленным черным шоколадом. На миг мы все благоговейно замолкаем. Разговор заходит о растительности на лице.

— Тебе нравятся усатые мужчины? — спрашивает меня Джина.

— Нет! — восклицаю я с широкой улыбкой. — Только гладкое!

Эммануэле полушутя дергает себя за густой ус.

— Когда он вернулся из Гватемалы, у него была длинная борода и усы, — говорит Джина.

— Ладно, в воскресенье сбрею и усы, — обещает Эммануэле под общий смех.

Мы пьем кофе.

— Ну что, не жалеешь, что мы выбрали рыбу? — спрашивают меня.

— Нет, это было великолепно. Вообще-то я очень люблю мясо, но сегодня еда была превосходна. Мне очень понравилось.

— Любишь мясо? Тогда вы единомышленники, Эммануэле тоже его обожает, — говорит Джина.

Все опять смеются. Мы с Эммануэле слишком смущены, чтобы смотреть друг на друга.

Я заметила, что Джина за весь вечер ничего не ела. Ее действия таковы: положить себе совсем чуточку и, закурив сигарету, передать блюдо дальше по кругу. Когда блюдо доходит до меня, я тоже беру немного, но Эммануэле говорит:

— Ты очень мало взяла. Бери больше! — Он спрашивает, обращаясь к самому себе: — Интересно, просекко еще осталось?

И я отвечаю: нет, кажется, нет, а потом замечаю бутылку в ведерке со льдом на другом конце стола.

— Ой, вон там. Я достану, — говорю я.

Привстаю, тянусь за бутылкой…

— Нет, нет, ты сиди, — говорит он и кладет свою руку поверх моей, удерживая меня на месте, — но не на ту руку, что ближе к нему: он полуобнимает меня и держит за левое предплечье.

Я могу довольно точно определить, что представляет собой человек, по его прикосновению. Прикосновение Эммануэле довольно приятно, но чуть отдает насилием. Твердое, уверенное, хотя и теплое пожатие — в нем все-таки явно ощущается агрессия, о которой, скорее всего, догадываются только его близкие. Еще один фактик в базу данных.

Я все же достаю просекко, при этом рукав моей рубашки слегка задирается.

— О, я вижу, у тебя тату, — замечает Эммануэле, разглядывая мою руку. — У меня никогда не возникало такого желания — сделать тату, но моя подруга попросила, чтобы я набросал для нее рисунок татуировки. Я набросал и отдал ей, но ей не понравилось.

Включаюсь в общий разговор, чтобы обнаружить: предмет обсуждения не изменился.

— Некоторые молодые люди всё выбривают, оставляют только две тонкие полоски на щеках и малюсенький треугольник на верхней губе, — говорит мама Тицианы.

— Ужасно… Какой-то бонсай на лице, — я передергиваю плечами.

— Да, очень много возни, — соглашается она, — а результат незначительный и такой некрасивый.

Приносят счет, и я чуть не падаю в обморок. По пятьдесят два евро с каждого за эти крохи? Отсчитываю пятьдесят евро, думая, что на эти деньги собиралась не только поужинать, но и накупить еды на две следующие недели. У меня есть еще двадцатка, но нет мелочи, двух евро. Воцаряется неловкое молчание, весь стол смотрит на меня. Я ощущаю на себе леденящий взгляд Джины.

— У тебя, что, вообще нет мелочи? — раздраженно спрашивает она.

Однако венецианский этикет удивителен: собравшимся до такой степени претит говорить о деньгах, что они никак не помогают мне выйти из положения. А ведь все можно решить очень просто, разменяв мою вторую банкноту. Я в полном замешательстве и краснею как рак, ощущение такое, что вот-вот у меня из ушей повалит пар. Эммануэле ободряюще улыбается и говорит, что все это ерунда. Натянутые лица остальных (а также внезапная глухота Тицианы и ее мамы) утверждают обратное.

Когда мы выходим, уже половина двенадцатого. Катерина, Тициана и ее мама собираются двигаться в сторону Риальто, а оттуда, оставив маму дома (уже совсем поздно), пойдут на представление. Остальные разбредутся по домам. На минуту мы задерживаемся на улице перед рестораном. Эммануэле стоит рядом со мной, и мы обмениваемся номерами телефонов. Все прощаются друг с другом. Он кланяется мне. Вечер явно удался.

— Так ты домой? — спрашивает меня Тициана.

— Да, но я бы с удовольствием прошлась с вами до дома твоей мамы. Мне надо размяться.