Читаем Венеция в русской литературе полностью

Венеция в русской литературе

К. Павлова меняет здесь пространственные ориентиры, видимо, не вникая в глубины мифологических связей и игнорируя очень значимое байроновское «rising» (вставание, восхождение). В результате ее Венеция соотносится прежде всего с серединным миром, хотя в первой строфе перевода в связи с рождением города все-таки намечается движение вверх по вертикали:

Град высится, сияя, над волною,Как поднятый волшебника жезлом.

Образ Венеции, возникающей, подобно Афродите, из волн морских, с начала XIX века закрепляется в языковом пространстве мирового венецианского текста. Присутствует он и в русской литературной венециане. В поэзии XIX века здесь опять-таки следует указать на «Венецию» (1853) П. Вяземского, где город предстает как несравненная «златовласая Киприда». Правда, должно признать, что произведений с полной реализацией ассоциативной образной формулы в русской литературе мало, и порой она приобретает парадоксальный характер из-за смещенной семантики интертекстовых связей. В качестве примера можно назвать стихотворение А. Кушнера «Знаешь, лучшая в мире дорога…», где есть такие строки:

И казалось, что эти ступени,Бархатистый зеленый подбойНаш мурановский сумрачный генийАфродитой назвал гробовой.

Без учета межтекстовых семантических проекций образ гробовой Афродиты в контексте данного стихотворения кажется очень глубоким и сильным, ибо он знаково соединяет в себе указание и на особенности рождения города, и на его грядущую смерть. Здесь можно усмотреть связь с хтоническими мифами, в которых Афродита равно соотносится с рождением и смертью, будучи, по замечанию А. Ф. Лосева, божеством всепорождающим и всепоглощающим[66]. Однако перед нами тот случай, когда реализация интертекстовых значений вредит смыслу текста-реципиента. У Е. Баратынского, к которому отсылает читателя А. Кушнер, образ гробовой Афродиты не только не имеет отношения к Венеции и к какому бы то ни было городу вообще, но и возникает он как иронический, без малейшего намека на мифологические аллюзии, в эпиграмме на Е. М. Хитрово (1838), указывая на несоответствующие возрасту претензии бывшей красавицы:

Филида с каждою зимою,Зимою новою своей,Пугает большей наготоюСвоих старушечьих плечей.Но, Афродита гробовая,Подходит, словно к ложу сна,За ризой ризу опуская,К одру последнему она.

И все-таки, несмотря на очевидный для многих читателей семантический парадокс, стихотворение А. Кушнера явно свидетельствует о том, что в собственном сознании поэта образ Венеции соединен с мифом об Афродите[67].

В большинстве произведений, где речь идет о возникновении Венеции, имя богини в тексте не упоминается, но говорится о городе, рожденном или поднявшемся из вод морских. Метафоры такого рода разнообразны:

Над ровною чертою валаТам словно что-то засияло,Нырнув из моря.

(К. Павлова. «Венеция», 1858)

Всю эту местность вода понимает,Так что деревня весною всплывает,Словно Венеция.

(Н. А. Некрасов. «Дедушка Мазай и зайцы», 1870)

Всплыл на отмели унылойЭтот чудный перл морей.

(А. Майков. «Старый дож», 1888)

В лагунах еще отражаютсяДворцы вознесенной Венеции —Единственный город мечты.

(В. Брюсов. «Италия», 1902)

Планетой всплыли арсеналы,Планетой понеслись дома.

(Б. Пастернак. «Венеция», 1913)

…И, грезой дивною и дикой,Родного велелепья полн,Как сон, поднявшися из волн,Златой и синей мозаикойСияет византийский храм…

(С. Соловьев. «Италия», 1914)