Венгерские рассказы

Доктор Ласло поспешно увлекает нас во двор, а оттуда по крутым ступенькам — в подвал. Крохотный сводчатый коридорчик завален вдоль стен ящиками и корзинками. Здесь Ласло облегченно вздыхает.

— Извините, — говорит он, — у нас тут некоторый беспорядок…

Приподняв одеяло, которым завешен вход, он впускает нас в подвальное помещение, пропахшее кислым вином и слабо освещенное керосиновой лампой.

Молодая женщина, закутанная в меховое пальто, что-то шьет, склонясь к лампе. В углу, среди бочек, чемоданов и узлов, вытянув ноги, полулежит в кресле старик; на нем кепка с опущенными наушниками и полушубок с поднятым высоким воротником. Сморщенное и злое его лицо выглядывает, как из норы. При нашем появлении он даже не шевельнулся. А женщина кивнула головой и слабо улыбнулась. Узнав от мужа, чем мы интересуемся, она снова напряженно улыбается и зябко пожимает плечами. Указав мне на кресло против себя, внимательно рассматривает меня узкими карими глазами. Я предлагаю ей коробку сигарет и спички; она закуривает и благодарит, оставляя все это у себя.

— Вы хотите узнать Венгрию? — спрашивает она с усмешкой, безнадежно махнув рукой. — Что значит — узнать? Разве то, что вы теперь видите, может вам дать хотя бы приблизительное представление о ней? Нет, конечно. А в самом деле, что же такое Венгрия? — Глаза ее еще больше суживаются, точечки зрачков блестят из-под стрельчатых ресниц. — По вашему, это — страна мрака и реакции?

— Илона! — с укором говорит ей Ласло, не совсем, видимо, довольный тем, что жена первая начала разговор. — Ты же не станешь отрицать фактов. Наш премьер-министр Каллаи, помнишь, сам открыто хвастался, что венгерская реакция расчищает путь для европейского фашизма. Не так ли это было, Илона?

— И так, и не так. Каллаи, Бардаши и все, кто с ними, — одно, а народ — другое. Кто объявил войну России? Не парламент и даже не совет министров. Там единодушия не было. За войну были Хорти, Бардаши, Стояи. А разве они интересовались отношением к войне рабочего и крестьянина?

— А ты разве не слышала, что народ кричал на парадах и манифестациях?

— Слышала! И это нельзя объяснить так просто. Видите ли, — обращается ко мне Илона, — с детства, с тех пор как я себя помню, и дома и в школе нам постоянно напоминали о том, как при Надь Лайоше Великом[12], в XIV веке, пределы нашей Венгрии простирались от Балкан до берегов Балтийского моря и от Черного моря до Адриатического, о том времени, когда на голове Людовика были соединены короны венгерская и польская, а Сербия, Босния, Далмация, Хорватия, Славония, Молдавия, Валахия, а также и Болгария признавали над собой его верховную власть… Правда, это продолжалось недолго, но так было… Мы кое-что потеряли и сами порою были зависимы от других, но Венгрия все же осталась Венгрией. Нас воспитывали в том, что «Nem! Nem! Soha!..»

Услышав эту фразу, произнесенную твердо и с некоторым пафосом, старик оживляется в своем кресле, как кавалерийская лошадь при серебряном звуке трубы. Он пытается встать, глаза его сверкают. Ласло удерживает его и, успокаивая, что-то умоляюще ему шепчет.

— Мой отец, — со странной усмешкой говорит Илона. — Он болен. В его годы трудно выносить все эти обстрелы… Да, так вот, значит, — продолжает она, — нас со школьной скамьи приучали к той мысли, что нет, нет, никогда Венгрия не может согласиться с неправдой, учиненной в Трианоне!

— Какая же неправда в том, что от нас отобрали чужие земли? — зло спрашивает ее Ласло.

— Но если каждый день повторять одно и то же… По такому же принципу, как известно, учат говорить попугаев… Собираясь на манифестациях, народ повторял чужие слова. Он находился под впечатлением минуты и, может быть, даже уходил с этим впечатлением домой, но жил он все же своею жизнью и всегда был далек от политики, от всего, что творилось в Будапеште. Крестьянин на улицах столицы, а тем более в парламенте, выглядел так же странно, как корова в автомобиле.