Венгерский кризис 1956 года в исторической ретроспективе

Споры о сущности, значении и последствиях тех событий не утихают, и мнения высказываются совершенно разные. Так, Имре Кертес, первый венгерский лауреат Нобелевской премии по литературе, в одном из эссе заметил, что не надо переоценивать значения тех событий, поскольку они в сущности ничего не изменили в мире. Но, с другой стороны, о мировом значении «будапештской осени» писали выдающиеся интеллектуалы XX века – Жан-Поль Сартр и Альбер Камю, Ханна Арендт и Раймон Арон, Дьердь Лукач и Агнеш Хеллер, Клод Лефор и Иштван Бибо. Международное значение тех событий видится нам в том, что после ноября 1956 года обе сверхдержавы – СССР и США – должны были вести свою внешнюю политику по-другому, с учетом венгерского опыта. Венгерский кризис, как мы пытались показать на страницах этой книги, стал испытанием на прочность, своего рода пробным камнем, ялтинско-потсдамской системы международных отношений, сложившейся по итогам Второй мировой войны. В Москве убедились в том, что локальный конфликт внутри советской сферы влияния может быть разрешен Советским Союзом силовым путем и это не вызовет жесткой ответной реакции со стороны США и их союзников и не приведет к большой войне. В свою очередь, в Вашингтоне могли убедиться в непродуктивности концепции «освобождения» стран Восточной Европы из-под «ига Москвы», с которой выступала администрация Д. Эйзенхауэра. Она заменяется в 1960-е годы более гибкой и реалистичной концепцией «наведения мостов». Опыт венгерских событий 1956 года должны были учитывать и оппоненты коммунистических режимов в странах советской сферы влияния. Убедившись в бесперспективности вооруженного восстания при существующей расстановке сил в мире, они обратились к поискам иных, политических, а не силовых методов придания существующей общественной системе более «человеческого лица». Венгерский вызов, вопреки всей обновительной риторике XX съезда КПСС, продемонстрировал неготовность официальной Москвы к решительной смене методов осуществления контроля над своей сферой интересов в Восточной Европе, нетерпимость к слишком явному отходу своих союзников от образцовой советской модели общественного устройства. Этот вызов оказал несомненное влияние и на внутриполитическую ситуацию в СССР, породив в сознании советской партократии контрреформаторский «венгерский синдром», сдерживавший процессы десталинизации советского общества. Этот синдром зримо присутствовал в нем по крайней мере до февраля 1984 года, пока был жив Ю. В. Андропов, который, будучи послом СССР в Венгрии в 1954–1957 годах, сумел превратить «венгерскую трагедию» в трамплин для головокружительного карьерного взлета.

В 1968 году, когда внимание во всем мире было приковано к процессу обновления в Чехословакии, Венгрию осени 1956 года вспоминали постоянно. Вспоминали все: и коммунисты-реформаторы («архитекторы» Пражской весны), всё делавшие для того, чтобы избежать эксцессов «будапештской осени»; и их противники, напротив, постоянно пугавшие обывателя и Москву возможностью развития событий по венгерскому варианту; и советское руководство, начиная с марта на заседаниях Политбюро то и дело проводившее параллели с венгерскими событиями; и западные наблюдатели, прогнозировавшие силовое вмешательство СССР как наиболее вероятный вариант разрешения чехословацкого кризиса[7].

При всём международном значении венгерских событий, в первую очередь они, конечно же, повлияли на дальнейшую внутриполитическую эволюцию самой Венгрии. Кадаровский режим, с конца 1960-х годов ставший своего рода витриной «социалистического содружества», хотя в конечном счете и потерпевший неудачу, явился результатом, продуктом того компромисса между коммунистическим руководством страны и венгерским обществом, а также и компромиссом между венгерской коммунистической элитой и Москвой, который не мог быть достигнут без памяти о событиях 1956 года. Хотя эту память власти и пытались вытравлять из общественного сознания (о чем будет сказано подробно на страницах этой книги), она присутствовала в обществе по крайней мере на подсознательном уровне. Присутствовала и в качестве примера, но прежде всего в качестве предостережения.