Венок Петрии

«Тогда, — говорю, — научи меня, пожалуйста, чего мне с им делать. Уж больно он мучается, нет сил на его муки глядеть. Может, ты ему какой укол сделаешь, чтоб ослобонить его от мук?»

«Укол можно сделать, — говорит. — Можно, чего ж. Но лучше не трогать его. Он, конешно, мучается, страдает, а ты подойдешь, погладишь его, и ему хорошо делается. Он глянет на белый свет круг себя, в котором прожил много хороших часов, и ему опять хорошо делается. От мук его можно ослобонить, но тогда мы его от всего ослобоним. И люди, и животные с первой до последней минуты своей мучаются, так уж им на роду написано. За жисть борются. Не надо у его отымать ее. Пущай решится все само собой, как природой определено и богом положено».

Послушалась я того человека.

Дён пятнадцать-двадцать прожил ишо мой Станимир, а там и кончился. Утром как-то встала, гляжу, он и вытянулся. Токо чуть зубы оскалил.

В акациях за садом я его и закопала.

С тех пор собак у меня нету. Собаки, они боле мужчинам под стать, не бабам. Бабам — кошки. Я теперича кошек держу.

Да и на што мне теперича собаки. Мужа нет, защищать и стеречь некого. И мне боле некого остерегаться. Не от кого собакам меня охранять.

Потому как и ведьма наша угомонилась. Хватит, пожила. Не та уж она, что была прежде.

19

Вот так мы с Мисой убереглись от окненской ведьмы. Она и порога нашего переступить не могла.

У меня пижаму не украдешь. Не на таковскую напала.

Да и она уж тоже не прежняя.

Состарилась и Полексия, под семьдесят ей. Она, правда, ишо не сдается, ишо кочевряжится, ишо рученьками своими вертит и глазами своими дурными стреляет; глянет на тебя исподлобья, будто огнем обожжет. Но теперича это она боле на испуг берет. Силы-то уж не те, годы дают себя знать, не такая уж она теперича страшная.

Мужа свого Алексу она схоронила; не помогла ему ее ворожба, пришлось и ему, как всем, в землю иттить. Ишо раз в тюрьме сидела. За что, точно тебе не скажу, не знаю, мы, слава богу, от их отселились, но, похоже, опять за то же, что и с Милияной.

Она бы ишо не один раз сидела, даром что старуха, многие за ей должок числят, кабы не Веля.

Он тут милиционером служит, а она у его жены года три или четыре назад роды примала.

У их много лет детей не было, и он уж хотел бросить жену, а Полексия и скажи ему:

«Не разводись, будут у вас дети. Сын будет. Приведи-ка жену ко мне!»

Что она Велиной жене делала, не знаю, но токо скоро опосля того баба забрюхатела и через девять месяцев родила мужу сына.

Видишь, может Полексия и доброе дело сделать, коли ты ей приглянешься.

А как все хорошо кончилось, Веля, говорят бабы, и сказал ей:

«Теперича ты, тетка Полексия, ничё не боись и ни о чем не беспокойся. Я об тебе побеспокоюсь. Пока я здесь, пущай у тебя голова ни о чем не болит».

Скажу тебе по правде, я не больно этому верила. Но года два или три назад Радунка, жена Перы Баленовича, видать, пожаловалась на Полексию. Дак Веля перехватил Перу Баленовича у «Единства» и при людях ему сказал:

«Ты, Пера, накажи своей жене, чтоб не подымала своей толстой задницы да не ходила по поселку с наветами на порядочных женчин. Пока я здесь, с головы тетки Полексии ни один волос не упадет, какую б напраслину на ее ни возводили и какие б жалобы ни писали. И вы тоже это запомните».

Вот так. Никто теперича ничё с ей сделать не может.

А черт с ей, пропади она пропадом. Придет и для ее черный день.

Ведьмы, брат, тоже помирают. Как ни брыкайся, смертушка все одно придет. И пойдешь ты за ей как миленький. Не родился ишо такой человек, чтоб от ее оборонился. Нет таких.

А Витомир, несчастный, как привезли его из больницы, так и лежит колода колодой. Как было, так и есть.

Восемнадцать лет прошло, а он и теперича лежит недвижимый. Токо одной рукой чуть шевелит, радио все время крутит и слушает, а боле ничё не может. Спит в кровати, ест в кровати, в кровати его моют и переодевают, в кровати нужду справляет и из кровати на белый свет глядит. И обихаживает его одна бедная Милияна, она же и заплатила за то, что он ее как жену не почитал и из-за сопливой девчонки из дому выгнал.

Иной раз пройдешь мимо ихнего дома и слышишь вроде бы какое мычание, будто из бочки. Это он так говорит. С трудом слово разберешь. Но когда по-матерному на жену ругается, тогда почти все понять можно. Это он умеет.

Одного тебе не скажу: виделись ли они ишо с Лилей хочь раз или нет. Может, и виделись, он-то в окошко наверняка ее видал.

Но лучше бы ему не видеть ее. Лучше бы им никогда боле не видеть друг дружку. На душе, на сердце было бы легче. Куда им, израненным, ишо и эту рану!

И Лилю ведь, господи, не узнать!

Трех дочек Радомиру народила, правда, слава богу, на матерь они не похожи.

Что токо из хорошенькой такой девчонки господь бог сделал? Баржа баржой стала, поперек себя ширше, сто двадцать килограмм весу, не мене. Лицо грубое, ровно как у жирной свиньи, прости господи. Никогда не поверишь, что это та самая девчоночка, что с корзинкой бегала на свиданки в луга возле Окно.

Да лицо — ладно, у ей и душа ровно у свиньи. Грядет на нас вторая Полексия, господи помилуй!