Венок сюжетов

Савва Лукич появляется – надутый, важный, чванства преисполненный. Для него ищут лучшее место в зале! Его нельзя посадить в зале! Только на сцене! А самое лучшее место на сцене – трон Сизи-Бузи. Савва Лукич усаживается, сцена мгновенно заливается неестественно красным светом, и четвертый акт Савва Лукич смотрит с этого трона. Он глубокомыслен и хмур.

Когда кончилось – все взоры обращены к нему. Савва молчит некоторое время, а потом весомо изрекает: «Пьеса запрещается». Директор театра в отчаянье:

– Как вы сказали, Савва Лукич? Мне кажется, я ослышался?

– Нет, не ослышались. Запрещается к представлению.

– Савва Лукич, может, вы выскажете ваши соображения?… Чайку, кстати, не прикажете ли стаканчик?

– Чайку выпью… мерси… а пьеска не пойдет… Хе…хе…

И тут взрывается автор. Маленький человечек, презираемый, действительно халтурщик. Но в булгаковских произведениях часто просыпается человеческое в самых загнанных и самых,казалось бы, ничтожных людях. Вдруг – бунт! Бунт на коленях! Он говорит какие-то сумбурные слова о необходимости жить, о необходимости кормиться, о том, что Савва ничего не понимает, что он сам, Василий Артурыч, не знает, о чем ему надо писать, но и критики его тоже устарели. «А судьи кто? – хватается он за „Горе от ума“. – Сужденья черпают из забытых газет времен колчаковских и покоренья Крыма!» Но Савва Лукич оттесняет автора. Ему говорят: «Не обращайте внимания, Савва Лукич… Он на польском фронте контужен в голову… Не обращайте внимания».

И все спрашивают: «Скажите, в чем дело? Почему запрещается? Надо ж исправить!» И, наконец, Савва Лукич сдается, говорит, что пьеса сменовеховская. Все дело в финале. В финале должна быть… сами знаете что. «Что?» – спрашивает директор, не понимая. «Ну как… ну… ну!.. Тепло… Тепло…» Но режиссер не догадывается, пока ему Савва Лукич не говорит: «Международная революция».

И директор кричит помрежу: «Метелкин! Если ты устроишь международную революцию через пять минут, понял?… Я тебя озолочу!..» И Метелкин вместе с автором устраивает международную революцию, мгновенно придумывая другой финал: на корабле капитана Гаттераса бунтуют матросы, лорда и его жену сбрасывают в море и передают свой пролетарский привет красным туземцам.

Вот вывод наш логический —
Не важно – эдак или так…
Финалом победным!!!
Идеологическим!!!
Мы венчаем наш спектакль!!!

Тогда Савва Лукич разрешает спектакль. Взрыв восторга. И Савва Лукич благосклонно обращается, уходя, к драматургу:

Ну, спасибо вам, молодой человек. Утешили… утешили, прямо скажу. И за кораблик спасибо… Далеко пойдете, молодой человек! Далеко… Я вам предсказываю…

Директор. Страшнейший талант, я же вам говорил.

Савва. В других городах-то я все-таки вашу пьеску запрещу… – нельзя все-таки… пьеска – и вдруг всюду разрешена! Курьезно как-то…

И на этом заканчивается пьеса. Финал имеет много общего с судьбой самого Булгакова, поскольку «Бег» запретил. Главрепертком вовсе, а «Дни Турбиных» были разрешены одному МХАТу, а в других городах запрещены.

Таиров, который поставил этот спектакль, писал тогда: «Савва Лукич, уродливо, бюрократически восприняв важные общественные функции, плодит уродливые штампы псевдореволюционных пьес, способных лишь осквернить дело революции и сыграть обратную, антиобщественную роль, заменяя подлинный пафос и силу революционной природы мещанским сладковатым сиропом беспомощного и штампованного суррогата».

Сказано в духе времени, очень много громких, трескучих слов, но суть понятна: Булгаков здесь выступает не против революционного искусства, а против искусства псевдореволюционного, против халтуры, которой тогда было огромное множество.

И рядом с Булгаковым, вот что характерно, мы видим очень похожие драматургические пародии, созданные писателями, стоявшими на другом полюсе литературной борьбы: Вишневским в пьесе «Последний решительный», где он пародирует сладенькое изображение советских моряков в балете «Красный мак» в Большом театре, и Маяковским в пьесе «Баня».

Маяковский, который Булгакова терпеть не мог и очень остро выступал против его пьес, в «Бане» (это одно из последних его произведений в 1930 году, поставленное Мейерхольдом) совпадает с ним буквально в обличении этой псевдореволюционной халтуры, главреперткомовских бюрократов и чиновников.