Венок Соломона

Хотелось есть. И выпить. Чего угодно: дешёвой водки, спирта-денатурата, бормотушного вина – лишь бы заглушить душевную боль, тоску, ностальгию по прежней благополучной жизни, не роскошной, но вполне обеспеченной и пристойной. Хотелось забыть то благостное время, когда на столе пахли ванилином булочки, румянились горячие пироги, плавали в масле блины. И ещё много другой вкуснятины бывало на столе… Какие были хрустящие малосольные огурчики, груздочки, капуста с брусникой, компоты из вишни! И вперемежку с наваристыми жирными щами, грибными супами, котлетами и голубцами, фаршированные утки с черносливом, куриные крылышки, приправленные острым соусом, картошка с мясом, запечённая под майонезом в духовке, салаты из кальмаров… Овощные закуски, нарезанные тонкими ломтиками сыр и колбаса, глазунья, жареная с луком и помидорами… Зелёные листики петрушки, сельдерея, укропа, придававшие кушаньям особый, изысканный вид. Всё это великолепие, обилие и разнообразие блюд создавалось умелыми и беспокойными руками жены Анны. А плов! Боже! Какой плов готовила она! На завтрак оладышки со сметаной… Прямо со сковородки… Его любимая овсяная каша… Бутерброды с ветчиной… Кофе… На обед борщ с бараниной или суп гороховый, солянка, отбивные… Кисель с малиной, компот из сухофруктов… На ужин сладкие сырники в сметане… Как они таяли во рту! Чай цейлонский с лимоном, с конфетами и пирожными… Ванная комната! Отделанная зеленоватым, под малахит, кафелем. Душевая кабина с блестящими кранами. Стеклянная полка под зеркалом со всевозможными тюбиками, флакончиками, расчёсками, баночками с кремами, губными помадами. В шапках шампуневой пены смуглое, чуть полноватое тело Анны, сохранившее дачный загар. Синие глаза под мокрыми волосами смотрят лукаво. - Потри мне спинку, - говорит она. А постель?! На дорогом огромном диване ценою в подержанный автомобиль. Благоухающая чистыми простынями и запахом её духов. Глаженые рубашки, свежие галстуки, платки, носки… Всё это было в той, прежней жизни… Благодаря заботе, старанию и терпению добродетельной жены. Завод, где работал начальником токарного цеха… Уважали его там рабочие… Нет! Забыть! Пол литра вонючего самогона, купленного в гараже у торговца этой мутной дрянью, помогут отрешиться от тягостных воспоминаний. Хорошо бы ещё ломоть хлеба и кусок колбасы. И тогда упасть на лавку в городском саду, усыпанную опавшими листьями, и спать, пока ранним утром сердитый дворник не сгонит метлой. Обросший, грязный мужчина с корявым, давно не знавшим бритвы, лицом, понуро смотрел в затянутое тучами небо. Рваная куртка на нём и мятые спортивные штаны. На ногах ещё крепкие ботинки, но уже кем-то выброшенные на свалку. Быть дождю. По-осеннему холодному и затяжному. Близятся заморозки, и где укрыться бездомному человеку от непогоды? Разве что опять в пыльном подвале старого дома, но и там жильцы навесили замок. Или в колодце теплотрассы, откуда прошлой зимой его выкуривали рабочие с котельной… От невесёлых мыслей отвлёк хриплый, простуженный голос ещё одного горемыки с потрёпанной сумкой, пристроенной на ручной тележке с кривыми колёсами. Звякнули пустые бутылки. - Привет, Серж! - Здорово, Чалый! Помолчали. - Все мусорки обошёл… Десятка полтора насобирал… - Мало… Если сдать – на буханку хлеба, может, и хватит… - А у тебя как? - Цветной металл… Моток медной проволоки, бронзовая шестерня, медный кран… С килограмм наберётся… - Уже кое-что… У меня ещё немного мелочи есть… Чалый порылся в карманах, наскрёб несколько монет. Дважды пересчитал, зажал в кулаке. - Три рубля шестьдесят две копейки… На стопарь явно не хватит… Да… А помнишь, Серж, бутылка водка в дни нашей цветущей молодости стоила столько же? - Ещё бы не помнить… Сначала была двадцать один двадцать… Потом, после хрущёвской реформы, стала стоить два восемьдесят семь… Позже ещё подорожала… Буквы на этикетке плясали… «Коленвалом» её тогда прозвали… - А при Горбаче четыре тридцать сделали… - Не извращай историю, Чалый… Это при Андропове… Её в те годы «Андроповкой» величали… «Экстра» ещё была водка… Мы любили расшифровывать надпись: «Эх, как стало тяжело русскому алкоголику». - А слово «Водка», знаешь, что обозначает сокращённо? – спросил Чалый и, торопясь блеснуть эрудицией в столь важной области познаний, поспешно достал из сумки пустую бутылку, провёл пальцем по надписи этикетки. - Вот о чём думает каждый алкоголик. И наоборот: алкоголик каждый думает о водке. Здорово, правда? - И это всё, чем обогатил свою память бывший научный сотрудник института археологии и этнографии? Чалый глубоко вздохнул. Обрывки воспоминаний из далёкой, казалось, уже не его, а чьей-то жизни, промелькнули в голове, пролетели видениями мимолётного сна, как будто и не с ним это было… И не он, а кто-то другой ездил на раскопки древнего кургана. И не он, а кто-то другой защищал диссертацию, читал лекции студентам, выступал на кафедре с докладом о проблемах сохранения памятников русской старины. И не Чалый он вовсе. А Чальников Родион Алексеевич, кандидат исторических наук… Чалый хрипло рассмеялся. - Чем я обогатил свою память, спрашиваешь? Да я, если хочешь знать, могу запросто прочитать лекцию на тему скифских поселений… - Чего?! Поселений?! Насколько помню из школьных уроков истории, скифы были кочевниками… - А… Ну, да… Я хотел сказать: захоронений… Молодой человек! Позвольте сигареточку…, - как можно вежливее, с апломбом бывшего интеллигента, обратился Чалый к парню с фотоаппаратом, присевшему на соседнюю скамью. Ему дали закурить. Он с поклоном поблагодарил и, затянувшись дымком, произнёс: - Масть и курение радуют сердце; так сладок всякому друг сердечным советом своим. Книга притчей Соломоновых, глава двадцать семь, стих девятый. А что ты посоветуешь мне, Серж? - Читать лекции студентам… Про поселения скифов… - Смеёшься… Ладно, пойду прошвырнусь по мусорным бакам возле уличных кафе… Там из-под пива бутылки бросают… И Чалый ушёл, побрякивая скрипучей тележкой, звякающей пустыми бутылками. Сергей Анатольевич Овсянников, или Серж, как его звали бродяги, безучастным взглядом проводил скитальца, завсегдатая трущоб, помоек и свалок. - Ну, и заливает Чалый! – пробормотал он. – Археолог… Кандидат наук… Хотя… Как знать? Я тоже инженер… Не всегда был Сержем… О, Господи! Сотвори чудо! Я так голоден… И скоро зима… Не дай сгинуть! Горька полынь судьбы моей. Досыта хлебнул её. Накорми и обогрей, Боже! Нет мочи терпеть долю мою… Овсянников подхватил рюкзак, забросил одной лямкой на левое плечо и потащился на пункт приёма металлолома. Однако, его здесь ждала неудача: киоск был закрыт, и он побрёл обратно, попутно заглядывая на гаражи в надежде найти выброшенную железяку. К его разочарованию, там было подметено и прибрано, и нигде не валялся даже ржавый гвоздь. Он понуро плёлся, опустив голову, привычно обшаривая глазами каждый закуток, смотря под ноги, надеясь найти монету. Неожиданно ударил церковный колокол. Сначала робко и тихо, с бархатно-низким протяжным звоном, потом ещё, уже громче, к нему добавились другие медные голоса, и вот уже гамма прекрасных звуков слилась в мелодичный перезвон. Овсянников невольно остановился, прислушиваясь к печально-радостным звукам, будоражащим душу, заставляющим дышать неровно, пробуждающим в сердце светлые чувства. Поворотился, подняв голову, в ту сторону, откуда доносились эти завораживающие звуки. В пламени вечерней зари под лучами догорающего солнца божественным светом сверкали кресты на золочёных куполах собора. - Ба-а! Да ведь сегодня Успение Пресвятой Богородицы! В трапезной будут сытно кормить всех обездоленных… И гонимый голодом, бывший инженер, один из лучших выпускников политехнического института, устремился к храму с проворством пчелы, летящей за взятком к обильно цветущей липе. Овсянников не ошибся. У дверей трапезной толпился народ, но лавок было много. Женщины в тёмных одеяниях, в платках, приветливые и расторопные, быстро подавали на столы тарелки с едой. Вволю было пшеничного хлеба, горячего рассольника, овощного рагу, жареных кабачков, отварной картошки, сдобренной растительным маслом и посыпанной мелко нарезанным зелёным луком, пирогов с капустой, помидоров, огурцов, варёной кукурузы, гороховой каши, киселя клубничного, компота из абрикосов, сладкого чая, шанежек с изюмом, блинов с вареньем из крыжовника. С завистью посматривая на сидящих в трапезной, Овсянников терпеливо дожидался очереди. И когда освободилось место с края стола, он поборол желание тотчас схватить ложку, размашисто перекрестился трижды, поклонясь иконе Божьей Матери, и чуть слышно зашептал молитву. - Пресвятая Богородица, не отвержи мене от лица Твоего и Духа Твоего Святаго не отыми от мене. Мати Божия, благоухания честное селение, Твоими молитвами сердце чисто созижди во мне, и дух прав обнови во утробе моей. В бездне греховной валяяся, неизследную милосердия Твоего призываю бездну: от тли, Пресвятая Богородица, мя возведи. Ум, душу и сердце освяти. Овсянников степенно сел, взял ложку. Растягивая удовольствие, медленно ел, чтобы перепробовать все кушанья и съесть как можно больше. Когда ещё будет возможность так вкусно и сытно поужинать? Насытившись, возблагодарил Господа благодарственной молитвой, и протиснувшись сквозь толпу страждущих, почти лицом к лицу встретился у крыльца трапезной со священником отцом Геннадием. Сложил вместе ладони, преклонив голову, и батюшка благословил его. - Отойдём в сторонку, Сергей Анатольевич… Овсянников смутился, когда священник обратился к нему по имени, отчеству, хотя давно был знаком с ним. Ещё в бытность работы мастером, приводил в храм своих воспитанников, обучающихся профтехучилища. Нередко посещал богослужения во время церковных праздников, приходил в храм вместе с женой Анной. И оттого, что предстал сейчас в столь неприглядном обличье, сжался в комок, ожидая услышать от священника упрёки и назидания. Но отец Геннадий доброжелательно произнёс: - А что, брат во Христе… Горька трава полынь? Доколе будешь мытарствовать? Дворник храму нужен трудолюбивый… Не пьющий, само собой… Зельем всяким не губящий себя… Одежонку путную дадут… Из той, что прихожане жертвуют для бедных… Жалованье скромное… Питание в столовой церковно-приходской гимназии… Комнатка в хозблоке найдётся… Опять же, баня… Бельё… Согласен? Неожиданно для себя Овсянников упал на колени и, обхватив сутану священника, разрыдался. - Ну, будет, будет… Всё в руках Господа. Встань, брат мой и поспешай за мной… И чудо свершилось. В сказке Петра Ершова «Конёк – Горбунок» прыгнул Иванушка в котёл в домотканой льняной рубахе, в портках полотняных и лаптях из лыка, а вынырнул в шелках да сапогах сафьяновых. Но то в сказке. Овсянников вошёл в баню патлатым, в рванье, в грязных обутках, а вышел из неё гладко причёсанным, в чистом белье, в почти новом шерстяном свитере, в клетчатой хлопковой рубахе, в брюках со стрелками и начищенных до блеска ботинках. От него пахло душистым шампунем. Длинные волосы и бородка теперь совсем не безобразили пунцовое после душа лицо. Напротив, придавали ему благообразный, смиренный вид. Он испугался собственного отображения в зеркале: настолько резкой была смена прежнего облика, столь привычного за долгие годы скитаний по ночлежкам, подвалам и подъездам. И снова, как в трапезной, потрясённый переполнявшими его чувствами благодарности, он прошептал, осеняя себя крестом: - О, Господи… Спасибо Тебе… Да святится имя Твоё… Да будет царствие Твоё… Аминь. И слёзы капали на обнову его. Овсянников более не помышлял о выпивке, сознавая себя нужным человеком, приносящим пользу. Пусть не начальником цеха, и даже не мастером, выполняющим сложное задание руководства завода. Метёт двор, ухаживает за цветочными клумбами, и эта спокойная работа ему к душе. Желание оправдать доверие отца Геннадия придавало сил и старания. И все в храме были довольны его добросовестным отношением к порученному делу. Однако, говоря о счастливом исцелении от алкогольной зависимости тунеядствующего прежде выпивохи, не грех рассказать, как дошёл он до жизни такой. Если, конечно, блуждания пьяницы можно назвать жизнью… …Инженер отдела технического контроля Марина Хлебникова вошла в кабинет начальника цеха через распахнутую настежь дверь. Слышался гул станков, раздавался грохот механических прессов, треск электросварки. Тянуло запахом жжёного металла, смазочных масел и краски. Овсянников разбирал чертежи, когда лица его коснулась ветка сирени. Аромат нежных соцветий, вперемежку с рижскими духами Марины приятно щекотнул ноздри начальника цеха. Он умильно приложился к ветке губами, закрыл глаза, глубоко вздохнул. - Ах… Прелесть… Такой чудесный запах… - Сидите тут в шуме заводском, Сергей Анатольевич… Документацией обложились… И не видите, что на улице весна… И так любви хочется… - Ну, так и любите себе на здоровье… - Кого?! Мой Хлебников на вахту, на целый месяц укатил… Деньги взял, провизию… Не скоро воротится… Всё на Север мотается. С бригадой буровиков где-то на Ямале газ добывает… Дети у свекрови гостят… Одна я дома… А тут, как назло, утюг перегорел… Зашли бы вечерком, Сергей Анатольевич, починили бы… В кабинет вошёл пожилой человек в рабочем халате. - Да, вот ещё… Эти детали с браком… Придётся вернуть на доработку, - поспешно добавила она. - Тебе чего, Иван Петрович? – спросил Овсянников, но мастер, с улыбкой глянул на Марину и пожал плечами. - Да так… Потом зайду, - уходя, бросил он. Раскрывая папку с бумагами, Марина наклонилась над столом. В глубоком вырезе розовой блузки хорошо видны упругие округлости белой груди. Они, как магнит, притягивали взор Овсянникова, и ему пришлось сделать усилие над собой, чтобы тотчас не сжать их в ладонях. Ощутив мгновенный жар во всём теле, Овсянников, сгорая от вспыхнувшей в нём страсти, с трудом перевёл сбившееся враз дыхание. - Хорошо… Я приду… Починить утюг… - Ну… Я пошла… Так, до вечера, Сергей Анатольевич? - До вечера… Ступая стройными ногами, словно манекенщица на подиуме, цокая высокими шпильками по одной линии, Марина двинулась к выходу, виляя задом, туго обтянутым чёрной короткой юбкой. Ветка сирени лежала перед ним как свидетельство того, что всё было явью, не видениями грёз и не сном. Он в волнении нюхал цветистую сиреневую кисть, погружая в неё лицо, и упиваясь её запахом. Какая женщина! Неужели сегодня вечером будет обладать ею? Сама пригласила… Невероятно! Ах, какая женщина! Не сравнить с Анной… Вечно занята своими постирушками да кастрюлями… - Ушла Маринка? – спросил вновь зашедший Иван Петрович. – Не одного мужика сгубила эта нарядная бабочка… Смотри, Сергей, как бы сирень не обернулась для тебя горькой полынью, - предупредил старый мастер. Чувствуя, как стрела Амура пронзила насквозь его сердце, давно ищущее большой любви: с ласками, нежными словами, поцелуями и воздыханиями, Овсянников уже не мог думать о каких-то там чертежах, забракованных деталях и прочем, далёком от предстоящей встречи с красивой женщиной. Хороша собой! Всё при ней: красивое лицо, привлекательная фигура. Золотыми украшениями обвешана – новогодней ёлке на зависть! Губки блестят перламутровой помадой. Ноготки розовым лаком отливают, в тон блузке. Модная стрижка с завитками-«завлекалочками». А глаза! Чёрные, жгучие, задорные! Прямой носик… Щёчки слегка подпудрены, подрумянены. Прелестна Марина, что и говорить. Не то, что его Анна… Вечно в халате… Не накрашена… Возится на кухне… Гремит сковородками… Шваброй елозит… Ругается… - Убери ноги! – кричит. – Расселся тут… И начинает пылесосить именно в тот момент, когда он усядется на диван газету почитать или телевизор посмотреть. А то приборку затеет… Всё трёт, что-то скоблит… Никакой семейной жизни! Но Сергей спокоен… Негоже мужчине распаляться… Терпеливо ждёт, когда жена управится с домашними делами. Наварит, нажарит, детей накормит, накупает, уроки проверит, одежду им в школу приготовит… «Ну, кажется, всё, - думает он, сбрасывая пижаму и плюхаясь в мягкую, чистую постель. – Угомонилась…» Но нет… Анна ещё собирает себя на работу. Гладит платье, чистит свои простенькие туфли. Заодно и по его модным пройдётся щёткой... А как же? Ей надо… Воспитателем в детском садике работает… От того и не малюется. Чтобы детям, значит, дурной пример не подавать… Только ему это не нравится… Другие-то, вон, как куколки, наряженные ходят… На радость мужьям… Но вот в душ собралась… Что-то долго марафет там свой наводит… Кремом пахнет из ванной, духами… Овсянников в блаженстве потягивается, предвкушая сладостный миг близости, но жена падает в постель и почти тотчас засыпает, бессовестно всхрапывает, посапывает, что-то бормочет во сне. Такое отношение к супругу бесит Овсянникова. Он пытается погладить её, но жена сердито отбивает руку. Не до любовных утех ей. - Отстань… Спать хочу… Давай утром… - недовольно ворчит, и Овсянников знает: ничего не будет и утром. Вскочит ни свет, ни заря, начнёт детей умывать, завтраком пичкать, в школу отправлять… А он будет выжидать, тянуть минуты в нагретой постели, надеясь, что вдруг придёт, бросится к нему с поцелуями. Вместо этого привычное: - Чего вылёживаешься? Постель мне когда убирать? Я и так уже опаздываю… Лежит… Не ублажили его… По дороге к Марине Овсянников с раздражением вспоминал перипетии своей, как он считал, неудавшейся семейной жизни. Тем самым оправдывался перед самим собой за встречу с чужой женой. Купил три белых хризантемы, коробку конфет и шампанское. Деньги на подарки взял из чайной баночки. В ней он хранил заначку для покупки давно обещанного велосипеда младшему сынишке, футбольного мяча старшему и зимних сапог Анне. - Ничего, подождут… Со следующей зарплаты возмещу потраченное, - заверил себя. Марина встретила в прихожей обворожительной улыбкой: - Какой вы джентльмен, Сергей Анатольевич, - принимая цветы, конфеты и вино, жеманно сказала она. - Раздевайтесь… Будьте как дома… Помогла снять пиджак, галстук и, запустив руки ему под рубашку, обняла, покрыла горячими поцелуями. Весь во власти безумной страсти Овсянников обхватил податливое тело Марины, прижал к себе. Грудь её вздымалась, тонкие духи пьянили. С халатика упал небрежно повязанный пояс, и он увидел её всю. - Возьми меня… Люби, сколько хочешь… - простонала Марина, увлекая его в сумерки спальни. «Вот она любовь… Настоящая… Пылкая… Страстная», - думал Овсянников, упиваясь её грудью. Руки любвеобильной женщины ласкали его. Он был на вершине счастья. Забыл детей, жену, работу, самого себя. Только эта чужая жена была сейчас совершенством его представления об отношениях мужчины и женщины. Встречи любовников продолжались три года. Они старательно скрывали свои связи. На производственных совещаниях инженер Марина Хлебникова подвергала резкой критике работу токарного цеха, и работники завода удивлялись смелости её выступлений. Начальник токарного цеха Овсянников тоже не оставался в долгу. Бросал язвительные реплики в адрес отдела технического контроля. Но сказано в Книге притчей Соломоновых, в главе шесть, стихи двадцать семь и двадцать восемь: «Может ли кто взять себе огонь в пазуху, чтобы не прогорело платье его?» «Может ли кто ходить по горящим угольям, чтобы не обжечь ног своих?» Узнала про всё Анна, жена Овсянникова. Узнал обо всём Хлебников, муж Марины. О шашнях начальника и Марины сплетничали в цехе. - Ну, погоди, гад! Явишься ты домой! Будут тебе и блинчики… Будут и оладышки… - со злом швыряла Анна вещи мужа. - Убью мерзавца! – в припадке бешенства бил посуду рассвирепевший Хлебников. - Нет у него морального права руководить коллективом! – кричали в цехе поборники моральных устоев. Вахтовик-северянин, обозлённый изменой жены, встретил Овсянникова у проходной завода и при всём честном народе крепко поколотил его здоровенным кулачищем. Вернулся домой, жестоко отхлестал ремнём непутёвую жену, собрал вещи и улетел на Ямал. С подбитым глазом и синяками на рёбрах Овсянников, еле живой, поднялся на свой третий этаж. У дверей родной квартиры его ждали два чемодана и дорожная сумка, как попало набитые рубашками и другим барахлом. Из одного чемодана торчал носок, из другого – рукав сорочки. Постоял Овсянников, поразмыслил, понял, что потерял семью и поплёлся к Марине, встретившей его слезами. Поплакались любовники друг другу, громко выражая обиды на своих благоверных, и стали жить-поживать, да добра наживать. Под «добром» подразумевались новый спальный и кухонный гарнитуры, холодильник, цветной телевизор, стиральная машина, норковая шуба Марине, золотая цепочка и серьги ко дню её рождения. Пальтишки, курточки, сапожки, ботиночки, игрушки её детям. Ещё многое другое, приобретённое на зарплату начальника цеха. Деньги Марины шли на косметику, педикюр, на парики и шиньоны, на подарки её детям. Своим-то Овсянников ничего не давал, обиженный тем, что сыновья не простили ему ухода к другой женщине. Рассчитывая всегда жить в квартире Марины, Овсянников сделал там капитальный ремонт. Своими умелыми руками. На свои личные сбережения. - А теперь займёмся дачей… Мой-то Хлебников ничего не делал там… Всё на Севере своём пропадал, - заявила Марина. Она была уже не столь любвеобильна, как прежде, стремясь, как можно больше выкачать из Овсянникова средств и сил, выжать из него все соки. Извлечь из сожительства с ним выгоду для себя и своих детей. На все его настойчивые просьбы прописаться в квартире, зарегистрироваться в ЗАГСе – с Анной к тому времени он развёлся и жить у Марины на законных основаниях, получал отказ. - А детям моим что достанется? Ты подумал о них? -отвечала Марина. – Вот отстроим дачу и будем там жить с тобой… На природе… Дышать свежим воздухом… - Сколько можно мантулить на тебя? – вспылил Овсянников, но Марина резко оборвала его. - Не нравится – можешь проваливать к своей Анне! Ничего не оставалось, как упираться, подобно волу, на чужой даче, строить дом и баню, горбатиться на грядках, корчевать старые яблони, чинить забор и водопровод. Однажды Овсянников выпросил у Марины одно свободное воскресенье, сел на старенький мотоцикл, доставшийся ему после развода с женой, и приехал на озеро. Сбылась, наконец, мечта посидеть с удочкой у тихой заводи. На берегу сидел бородатый мужчина. Босой, в парусиновой шляпе, в сатиновой рубахе и пятнистых шароварах. Помахивал удилищем, сосредоточенно глядя на красное пёрышко поплавка. Рыбак рыбака видит издалека. Они узнали друг друга к взаимной радости обоих. - Геннадий Степанович! Здравствуйте! - Доброе утро, Сергей Анатольевич! Давненько не видел вас… В храме не появляетесь… На рыбалку не ходите… Сидя рядом, негромко беседовали. И Овсянников поведал священнику незавидную ситуацию, в которой оказался. - Уловлен я сетями чужой жены, и как выпутаться из них, не знаю, - чистосердечно признался Овсянников. Отец Геннадий подсек жирного карася, похлопал, любуясь, рыбину по золотистому боку и шлёпнул в ведро. - Простые смертные, рабы Божьи, люди грешные… В молитвах спасение… В смирении, в почитании Бога, в соблюдении заповедей Божьих… Не понять заблудшей овце добрых наставлений пастыря своего, пока не испробует она кнута его. А отбившись от стада, будет питаться лишь горькой полынью. Отвечу вам, Сергей Анатольевич, мудрыми изречениями из Книги притчей Соломоновых. Одна из них гласит: «Держи дальше от неё путь твой, и не подходи близко к дверям дома её… Чтобы не насыщались силою твоею чужие, и труды твои не были для чужого дома». Глава пять, стихи восемь и десять… - Всё верно… Будто обо мне сказано… Вкалываю на чужих, как проклятый… Но что делать? Я уже в доме её… Работаю, не разгибая спины, не покладая рук… То в квартире, то на даче… Зарплату всю отдаю… Как быть теперь? - Оставьте эту женщину, пока вы в силе… Пока уважаемы на заводе… Возвращайтесь к прежней семье… Не сразу, понятно… Если нет возможности примирения с Анной… Кстати, она часто в храм ходит… Снимите квартиру… Уйдите от этой коварной женщины! Ибо сказал Соломон в той же главе, в притчах одиннадцатой и двенадцатой: «И ты будешь стонать после, когда плоть твоя и тело будут истощены, скажешь: «Зачем я ненавидел наставление, и сердце моё пренебрегало обличением?» И ещё даёт совет Соломон: «Не пожелай красоты её в сердце твоём, и да не увлечёт она тебя ресницами своими, потому что из-за жены блудной обнищевают до куска хлеба; а замужняя жена уловляет дорогую душу». Глава шесть, притчи двадцать пять, двадцать шесть… Ходите чаще в церковь, молитесь и утешитесь… Читайте Священное Писание… На все случаи нашей грешной жизни есть там ответ. «Ибо заповеди есть светильник, и наставление – свет, и назидательное поучение – путь к жизни… Чтобы остерегать тебя от негодной женщины, от льстивого языка чужой», - так поучает мудрый Соломон в главе шестой книги притчей, стихи двадцать три, двадцать четыре… Но ещё ранее, в главе второй, он, обращаясь к юношам, наставлял: «Когда мудрость войдёт в сердце твоё… Тогда рассудительность будет оберегать тебя… дабы спасти тебя от жены другого, от чужой, которая умягчает речи свои…» Притчи десять, одиннадцать, шестнадцать… Красный поплавок задёргался, притонул. - У вас клюёт, Геннадий Степанович! - Вижу… Иди сюда, красавчик… Священник снял с крючка карася, подержал немного в руке, восхищаясь его крупной, сверкающей чешуёй, бросил в ведро. Насадил приманку, взмахнул удилищем, подальше забрасывая лесу с наживкой. Поплавок недолго краснел среди круглых листьев кувшинок, снова скрылся под водой. Ещё один карась брякнулся в ведро. - Горька трава полынь… Каждый, кто не приклоняет ухо к разуму мудрого Соломона, познаёт истинный вкус её. Внемли наставлениям его, за десять вёрст обойди дом обольстительницы. А наставления эти предостерегают: «Мёд источают уста чужой жены, и мягче елея речь её; последствия от неё горьки, как полынь, остры, как меч обоюдоострый». Так поучает Соломон в Книге притчей, в главе пятой, стих четвёртый. «Потому что блудница – глубокая пропасть, и чужая жена – тесный колодезь» «Она, как разбойник сидит в засаде и умножает между людьми законопреступников» Глава двадцать три, притчи двадцать семь, двадцать восемь. - Не наскучило вам слушать наставления, назидания великого царя Иерусалимского? Нет? Тогда запомните две притчи о неверной жене, в сети которой попала душа ваша. «Дом её – пути в преисподнюю, нисходящие во внутренние жилища смерти… Потому что многих повергла она ранеными, и много сильных убиты ею». Глава семь, притчи двадцать шесть и двадцать семь… Справедливо И точно сказано… Не правда ли? Вспомним дуэли, на которых пролилась кровь из-за женщин. А скольких сгубили тюрьмы, галеры, каторги, преступившие закон ради мига любви? Нищета, на которую обрекли блудливые женщины преуспевающих мужчин… Достаточно примеров? Овсянников рассеянно кивнул. - Помните о полыни, Сергей Анатольевич… И дабы не пришлось с лихвой вкусить горечь её, оставьте эту греховодницу… Ну, мне пора… До свидания… Храни вас Господь! Не внял Овсянников мудрости Соломона. Не приклонил ухо к разуму его. Не прислушался к советам отца Геннадия. Шли годы… Овсянников продолжал пахать на семью Марины, надеясь, что рано или поздно станет её полноправным членом с правом совместного проживания. Он не знал, что Марина и её бывший муж Хлебников решили сойтись вновь. Однажды, поутру, собираясь на завод, он присел на корточки, завязывая шнурки на разбитых ботинках. Старший сын Марины, сержант-десантник, недавно вернувшийся из армии, легко поднял отчима, вскормившего его, за ворот куртки и за штаны, и словно поганого котёнка вышвырнул за дверь. - Пшёл вон… Задержался ты тут, - выбрасывая на площадку кепку Овсянникова, сказал детина. – Отец с нами жить будет… Всё… Вали отсюда! - Я тебя обувал, одевал, - залепетал было Овсянников, но массивная железная дверь, вставленная накануне им самим, глухо захлопнулась и больше никогда не открылась перед ним. Овсянников приехал на дачу, в которую вложил столько труда, надеясь обрести здесь покой, но застал там Марину в объятиях Хлебникова. Мастер бурения газовых скважин поднялся во весь рост, грозно подступая к нему. - Ты чего хозяйничаешь в доме моём, заморыш? Как дам сейчас! А ну, сгинь! Ещё раз увижу – кости переломаю! Овсянников не забыл битых своих рёбер, не стал дожидаться, когда кулак северянина величиной с тыкву вновь опустится на его поседевшую голову, и безропотно отступил за калитку, недавно выкрашенную им в зелёный цвет. В последний раз оглянулся на забор, возведённый тоже его руками, и за которым столько лет надрывался, и уныло побрёл… «Зачем? Во имя чего? Ради кого? - всхлипывал он. Первую ночь Овсянников провёл на вокзале, где познакомился с хорошим, интеллигентным человеком, со слов его – бывшим археологом, тоже изгнанным из своей квартиры. Родственные души быстро нашли общий язык. Взяли бутылку водки и… Что было дальше, вы знаете…