Венок Соломона

Идти было легко и приятно. Ноги, обутые в мягкие кожаные ичиги, лишь по щиколотку утопали в пушистом, ослепительно белом снегу, чистом и прекрасном, как свадебное платье принцессы. Мастерица-природа принарядила тайгу, развесила замысловатые кружева инея на каждой былинке, ветке, травинке. В сказочном убранстве, не шелохнувшись, стоят могучие вековые кедры и сосны, разлапистые ели и пихты. Первая пороша – долгожданный праздник для любого охотника! Радостно и светло на душе от созерцания несказанного великолепия снегопада. Неслышно приминаются под ногами опавшие листья. Зоркие глаза отмечают на зимнем покрывале приметы жизни безмолвной, притихшей поутру тайги. Вот на пне пустая кедровая шишка: белка грызла орехи. Чуть дальше строчка следов колонка. Изюбр тёрся об осину, объедал тонкие ветки. Там сова оставила на снегу вмятину от распластанных крыльев: падала на мышь. Толстый ствол сухой липы ободран когтями. Ясно: медведь отметился, берлогу ищет, чтобы завалиться в ней, залечь до весны на зимнюю спячку. Заяц полянку вытоптал. Пара косуль, вспугнутых кем-то, пронеслась на длинных прыжках. След в след прошли волки… Много тайн хранит молчаливо-угрюмая тайга. Иван Зыряев, штатный охотник-промысловик, бодро шагал по своему путику, на двадцать километров подковой обогнувшему сопки, распадки, ключи, увалы, ущелья, началом и концом которого было старое зимовье, построенное ещё дедом Ивана. Он вышел затемно с карабином и рюкзаком, с топором, заткнутым за пояс, и с ножом в чехле, болтавшимся на груди, чтоб сподручнее выхватить в случае чего. Иван не рассчитывал скоро вернуться, и потому в рюкзаке были котелок, спальный мешок, буханка хлеба и кусок сала. Ещё по чернотропу Иван разнёс по давилкам и ловушкам протухшую рыбу, тушки ободранных белок, внутренности рябчиков и домашней птицы. Насторожил более сотни капканов в дуплах валёжин, в кулёмах. Охотник не сомневался, что возвратится в зимовье не с пустыми руками: пять-семь, а то и больше золотисто-дымчатых соболей откроют сезон добычи пушнины. Иван шёл, привычно посматривая по сторонам, вглядываясь в пространство между стволами деревьев: а вдруг покажется изюбр! Он уже мысленно представлял, где, какое место окажется самым ловчим. Конечно же, в Горелой балке… На заброшенном лесоскладе… Ещё под выворотнем сваленной бурей сосны… Самые большие рыбины оставлены в Змеином ключе… Такие запашистые, что не учуять и пробежать мимо пронырливый, хищный зверёк не сможет, соблазнится приманкой. Предвкушая волнительную радость дорогой добычи, Иван нетерпеливо убыстрял шаги к Змеиному ключу. Он ещё издали заметил, что кулёма, сложенная из гладких гранитных окатышей, развалена. Соболь не висит на поводке, вздёрнутый веткой черёмухи. Давнишний охотничий приём: пригнуть ветку, привязать к ней поводок. Зверёк начнёт метаться с капканом, собьёт ветку с зацепа, она распрямится и подбросит его вверх, чтобы мыши не достали, не попортили мех. Иван подошёл ближе, растерянно глядя на разрушенную ловушку. Камни раскиданы, капкан захлопнут, болтается на поводке, поднятый веткой. Приманка исчезла. Даже если бы вдруг пошёл проливной дождь, или рядом с шипением воткнулся в снег раскалённый метеорит, он меньше бы удивился, чем следам больших рубчатых подошв, оставленных чужими обутками. Они отчётливо отпечатались на притоптанном снегу. До ближайшей деревни Ольховки из десяти дворов тридцать километров… А вокруг всё тайга и тайга… Лишь редкие охотничьи избушки и пасеки затерялись в ней, в которых известен Ивану каждый человек. А этот след, потянувшийся вдоль каменистых россыпей и уводящий в густой ельник, явно чужой. Неизвестный пришелец порушил кулёму, забрал приманку и ушёл. Кто такой? Браконьер из города? Беглый заключённый? Человек, заблудившийся в тайге? Или этот… Как их… Десантник спецназа, выброшенный с парашютом для подготовки на самовыживаемость… Говорят, забросят их в самые дебри без ничего… Без ножа… Без спичек… Без крошки хлеба… Выживет – прошёл отбор… Нет – его проблемы… Да… Было над чем задуматься… И настороженно окинув пристальным взглядом безмолвную тайгу, прислушиваясь к её не потревоженной никем тишине, Зыряев скинул с плеча карабин, лёгким движением руки, словно скрадывал дичь, передёрнул затвор, вгоняя патрон в патронник. Поставил на предохранитель. Так… На всякий случай… Мало ли что… Тайга всё-таки… В ней всякое бывает… Соболя, капканы – всё враз отошло на второй план. «Кто и почему нарушил неписаный охотничий закон не трогать не своих ловушек?» Эта мысль заняла Ивана, заставила броситься вдогонку за злоумышленником. Догнать, узнать, проучить, непременно выяснить, кто посягнул на его капкан! След был почти свеж… Медленно падающие пушистые снежинки ещё не припорошили его. «Далеко не ушёл… У Горелой балки перехвачу его», - решил Иван, спокойно и уверенно забрасывая карабин на плечо. Знакомое чувство преследователя, следопыта овладело им. Он словно отправлялся тропить зверя. Опытный охотник не побежал, сломя голову, по следу. Он забрал вправо, намереваясь стороной обойти нарушителя, обрезать его след. И если неизвестный человек окажется в круге, затаиться в засаде, дождаться, подпустить ближе и ошеломить неожиданным выстрелом. К полудню Иван круто принял влево, осторожно продвигаясь, стараясь не наступить на сухую ветку, не задеть сучок, но следа не увидел. «Всё! Он здесь! Подождём!» - заступив за толстый кедр и взяв карабин на изготовку, приготовился Иван встретить незнакомца. Постукивал дятел. Попискивали птички-поползни. В ветвях кедров возились сойки. Осыпался на шапку снег. Так простоял Иван полчаса. Никто не выходил ему навстречу. И тогда, крадучись, держа карабин в обеих руках, он потихоньку пошёл вперёд сам. И вдруг он увидел его. Человек был без оружия. Он скрючившись сидел под деревом, зажав руки между согнутыми коленями, и не подавал никаких признаков жизни. Зыряев в недоумении подошёл к неподвижно сидящему человеку. Ведь ещё утром тот порушил кулёму… Охотник легонько потормошил безжизненное тело, и оно повалилось на бок, в снег. Только сейчас Зыряев рассмотрел человека, по следу которого шёл полдня. Молодой совсем парень… Кровоподтёки под глазами. Солдатская шапка-ушанка с кокардой, вылинявший зелёный бушлат, пятнистые штаны на нём, ботинки с тупыми носами… - О, Господи… Солдат! Заблудился, однако, - воскликнул Иван, горестно глядя на молодого человека, обнаруженного им при столь странных обстоятельствах. - Но ведь шёл утром… Был жив, - бормотал Иван, удручённый увиденным. – Как же это… Эй, боец, очнись! Зыряев отставил карабин, сбросил рюкзак и наклонился к лежащему солдату. Расстегнул бушлат на груди, уловил дыхание. Неприятный запах тухлой рыбы ударил в нос. «Так вот почему не стало приманки в кулёме, - подумал Иван. – Бедный… Он съел её…» Первые минуты растерянности прошли. К охотнику вернулось самообладание. Солдат жив! Заснул от переутомления и голода, хотя тело на грани замерзания. Ещё немного и застыл бы во сне. Скорее надо растереть снегом, привести в чувство! Иван снял с него сначала один ботинок, потом другой. Ужаснулся тонким, рваным носкам. Выбросил их и принялся растирать снегом ноги парня. Достал из мешка свои запасные шерстяные носки, связанные женой Любой, надел на его красные, распухшие ступни. Растёр кисти рук, напялил на них пуховые рукавицы. Солдат заворочался, что-то пробормотал посиневшими губами и опять засопел в беспробудном сне. Иван воспрянул духом. - Да… Повезло тебе, братец, что нашёл я тебя… Теперь поправишься… - вслух проговорил охотник, обращаясь к безмятежно спящему солдату… Только дотащить бы тебя до зимовья… А там… Горячим бульоном напою, чаем с малиной… Отощал как… Больно смотреть… И как попал ты сюда, братец? А может, ты из тех, которых бросают в самые дебри на выживаемость? Однако, своими ногами не пойдёшь. Придётся тащить тебя. Факт… Да нам не привыкать… Иван вынул из-за пояса топор, нарубил длинных еловых ветвей, связал их концы брезентовым ремнём с петлей. На таких широких волокушах из лапника не раз приходилось ему вытаскивать из таёжных распадков добытых на охоте косуль, изюбров, части разделанных лосиных туш. Посмотрел на парня, головой покачал: весу в нём, как в баране… Потяжелее, бывало, вывозил на себе поклажу… Уложил бесчувственное тело на волокушу, увязал верёвкой, надел на себя лямки рюкзака, прихватил карабин, и обнажив вспотевшую голову, перекрестился. - Помоги нам Господь… Под уклон с косогоров он без особых усилий тащил волокушу, но подниматься на крутые склоны становилось всё труднее. Под вечер Зыряев надрывно и хрипло дышал, будто кто гнался за ним, в изнеможении падал, вставал, и уже в потёмках, совсем обессиленный, толкнул грубо сколоченную дверь зимовья. Хотелось тотчас упасть и провалиться в глубокий сон, но у него хватило воли преодолеть усталость и затопить печку, затащить парня в избу, уложить на дощатые нары, застеленные оленьими шкурами, разуть его и накрыть одеялом. Привычка протереть отпотевший в тепле карабин заставила привести в порядок оружие и засунуть его под свою постель. Иван подбросил дров в печку, стянул с себя ичиги, задул керосиновую лампу и растянулся рядом с молодым человеком, безмятежно похрапывающим в тепле зимовья. Блики пламени из печи сквозь щели в плите плясали на потолке избы. В углу, под столом, шуршала мышь. Круглая луна глядела в маленькое оконце, бледно высвечивала мирно спящих людей: спасителя и спасённого. И сказано о том в Книге притчей Соломоновых: «Когда Господу угодны пути человека, Он и врагов его примиряет с ним». Глава 16, (7). …Проснулся Иван при полуденном свете. В окно виднелся краешек синего неба и зелёная, присыпанная снегом ветка растущей рядом с избой пихты. В зимовье было тепло. Тихо гудел в печке огонь. Постель солдата была пуста, аккуратно заправлена байковым одеялом. Уголком, на армейский манер, стояла на нём взбитая подушка. «Ушёл!» - мелькнула мысль, но зелёный бушлат висел на гвозде, вбитом в стену, шапка с кокардой лежала на подоконнике, и Зыряев облегчённо вздохнул. Приподнялся, намереваясь встать и тотчас откинулся на лежанку, прикрыл глаза: за дверью послышались шаги. Дверь проскрипела на ржавых петлях, открылась, впуская клубы морозного воздуха. С охапкой берёзовых поленьев вошёл солдат. Присел у печки, открыл топку, пошевелил в ней дрова. Огонь разгорелся с новой силой. Солдат прикрыл дверцу, поставил на плиту кастрюлю с водой и взялся чистить картошку. Изредка он поглядывал, как ему казалось, на спящего, охотника. Иван, в свою очередь, сквозь чуть приоткрытые ресницы, с интересом наблюдал за парнем: толковый хлопец, ловко управляется у печки, не в диковину ему простые домашние хлопоты. Иван не громко кашлянул, дал понять, что не спит. - Здравия желаю, товарищ… Солдат смутился, стеснительно сказал: - Простите, что хозяйничаю тут без вас… Под утро холодно стало… Печку вот растопил… Картошки сейчас наварю… Очень есть хочется… Меня Иваном звать… А вас как? - Пришёл в себя, стало быть… Плох ты вчера был, братец… Тёзки мы… Откуда ты взялся, Ваня? Каким ветром занесло тебя в такую глушь? Или на парашюте спустился? - Со службы сбежал… Из караульной роты… Поставили вещевой склад охранять, я и дал дёру в тайгу. Сказал так, будто речь шла о бегстве не из воинской части, а со школьного урока в кино. - Вот так да! – вскочил с нар Зыряев. – Дезертир! Законопреступник ты, Ваня! А я, получается, твой пособник. Нехорошо! С чего вдруг бежать надумал? Опасности испугался? Трудностей, тягот и лишений службы? Если все так побегут, кто же Отечество наше славное будет защищать? Нам, мужикам, на роду написано воинами быть, веру православную и государство Российское от ворогов иноземных охранять. Мой прадед комендором на броненосце «Ослябя» в сражении при Цусиме погиб. Дед в первую мировую минёром служил на подводной лодке, на Балтике. Четыре Георгия за храбрость имел. Отец катерником на Чёрном море с фашистами воевал. Орденом Красной Звезды награждён. Я в Североморске радиометристом на эсминце служил. А сейчас Юрка, сын мой, на Тихоокеанском флоте гидроакустиком на атомном ракетоносце свой священный долг выполняет. Все мы, Зыряевы, флотские… С Богом в душе, с честью и совестью Родине служим… Недавно от командира части письмо благодарственное пришло за хорошее воспитание сына… Хвалят Юрку… А как я его воспитывал? Чуть что не так – всыплю, бывало, прута ему по голой заднице… А сейчас как? Отстегает отец обормота своего за недостойное поведение, в милицию на него жалуются, в суд… В школах, в детских садах не тронь выродка пальцем. Не моги учитель или воспитатель за уши отморозка отодрать. Прокуратура, газеты – на дыбки! Вопят: «Ребёнка избивают!» А тот и рад-радёхонек, продолжает безобразничать, вести себя непристойно… Забыли напрочь Священное Писание! Откройте Библию и прочитайте Книгу притчей Соломоновых! В главе двадцать третьей сказано: «Не оставляй юношу без наказания; если накажешь его розгою, он не умрёт. Ты накажешь его розгою, и спасёшь душу его от преисподней». Притчи тринадцать и четырнадцать… Не удивительно, что развелось столько наркоманов, пьяниц, насильников и прочих всяких нечестивцев… Вот и ты со службы сбежал... - Опасности не боюсь… Я тоже на флот просился… Не взяли… Медицинскую комиссию не прошёл… Дальтоником признали… Я сам в военкомате просил, чтобы в армию призвали… - с обидой в голосе проговорил солдат. Помыл картошку, сложил в кастрюлю, придвинул на огонь. - Не понимаю, Ваня… Не вынес армейского распорядка? А ты думал – там мёд? – строго спросил Иван, подходя к умывальнику. – Подъём, тревога, марш-бросок, строевая… - Нет, трудностей не боюсь… Готов сидеть в окопе, ползать по грязи, мёрзнуть, голодать… От призыва в армию, я уже говорил, не уклонялся… - Что же тогда? По девчонке соскучился? Или по маме с папой? Так и бежал бы домой… В тайгу-то зачем сиганул? Темнишь ты, братец… Не нравится мне это… Иван умылся, причесал волосы, пригладил курчавую бороду. Посмотрел пристально на солдата. - Оружие твое где? Автомат? - Возле склада оставил… Иван головой покачал. - Темнишь ты, братец… А ну, говори прямо! Чего натворил? Не то опять отведу туда, откуда притащил… Не терплю дезертиров! Так и знай. Выкладывай всё начистоту! - Не темню я, дядя Иван… И не натворил ничего, - утирая слёзы, ответил парень. Сел на лавку, и как мальчишка, вызванный за шалости в кабинет директора школы, разрыдался. Слёзы ручьям потекли по лицу. Ивану стало жаль парня. Чего, в самом деле, напустился на парнишку, не зная причину его бегства со службы. Подошёл к нему, погладил по стриженому затылку. - Ну, прости… Нашумел я… Успокойся… Расскажи без утайки… Вместе решим, как быть дальше… - Даги… Дагестанцы у нас в части… Их там больше всех… Верховодят… Заставляют быть неопрятными, всё делать плохо… А если кто старается хорошо служить, тех бьют… Хотят, чтобы в части порядка не было… Тогда они смогут делать, что хотят… В самоволку ходить… Воротнички не подшивать… Койки не заправлять… - всхлипывая, рассказывал солдат. – Мне свои вонючие носки сержант-даг совал под нос… Стирать заставлял… Я отказался… Больно били меня по животу пластиковыми бутылками с водой, чтобы синяков не было… А я всё равно не стал ему стирать… Потом увидели у меня на шее цепочку с крестиком… Вот этим самым… - показал солдат. – Сорвать пытались… Мне его мама надела, как в армию провожала… «Пусть, - сказала, - хранит тебя Господь»… Не захотел, видно, Бог, хранить меня, если даги били меня. Орали всё: «Аллах акбар! Аллах акбар!». Схватил я утюг горячий и на них. Кричу: «Убью, падлы! Бог для всех один!» Они отошли и шипели как змеи: «Погоди, собака неверная… Опустим тебя… Сделаем тебя женщиной». И, конечно, сдержали бы своё мерзкое обещание, как они с другими поступили… Да я дёру дал… Сел в электричку и поехал… Сначала в одну… Потом в другую… Ещё дальше поехал… Сам не знал, куда… Вышел на каком-то разъезде… Кругом – ни души. И так мне горько на душе стало, что решил в тайгу уйти и сгинуть там… С голоду умереть… Замёрзнуть… И всё шёл, шёл… И никак не помирал, не замерзал… Тепло ещё было. Сильно есть хотелось… Калину ел, бруснику… Шишки кедровые грыз… Капкан с приманкой увидел… Рыбу съел… - Отравиться мог… Пропавшая она… - Стошнило меня… Изблевал всю… Картошка закипела… Поди сварилась уже? Солдат нетерпеливо потыкал картошку ножом, сдерживая себя, чтобы не выхватить сыроватую, горячую картофелину из кипятка. - Похвально, что за веру православную вступился, себя в обиду не дал… Но лишать себя жизни – большой грех. Напрасно ты на Бога сердишься. Господь не дал тебе погибнуть. Благоволит к тебе. - Умру лучше, но в ту часть не вернусь… - Куда же командиры ваши смотрят? - Своими делами заняты… Квартиры строят, дачи… Сержанты-даги рулят… И прапора, которые у солдат деньги и сотовые телефоны отнимают… Дагам поблажки делают… - Эти синяки под глазами – тоже их поганых рук дело? Солдат молча покивал головой. Его плечи по-детски вздрагивали. Ивана до глубины души тронула незавидная участь молодого человека. Тихо, по-отечески ласково спросил: - Правду ли говоришь, Ваня? Такие дикие вещи творятся в вашей части? Не обманываешь? Поверить трудно… Солдат быстро встал с лавки, повернулся лицом к маленькой иконе Пресвятой Богородицы, стоявшей на полке в углу зимовья. Трижды перекрестился. - Вот-те крест– не вру! Крещёный я… И в церковь с мамой ходил… Истинно, всё так и есть… - Верю, Ваня… Что же делать нам с тобой? Тебя ищут, конечно… Родителям сообщили наверняка… Переполошили… Горе им… Всякое за тебя передумали… Страшно подумать, каково сейчас матери твоей, отцу… - Нет у меня отца… Отчим… Не любил меня… Часто ремнём бил… Или прутом… - Ремнём или прутом не бьют, Ваня, а наказывают… За что же порол тебя отчим? - Спички жёг в квартире… За двойки в дневнике попадало часто… То с пацанами мотоцикл угнали с автостоянки… Сигареты нашёл в моём кармане, отлупил сильно… - А как отчим к маме относится? Любит её? - Мать он бережёт… Всё за неё старается сам сделать… - Запомни, Ваня: если мужчина любит женщину, всё, что с ней связано, дорого ему: дети её, дела, работа, заботы. И ты должен быть благодарен отчиму за то, что вразумлял тебя ремнём и прутом, потому как родным тебя считает… Не безразличен ты ему. А не любил бы тебя, равнодушным бы оставался к твоим шалостям и двойкам. Замечательный у тебя отчим, хороший человек. И ты, вижу я, не избалованный молодой человек, и заслуга в этом отчима твоего. Как приедешь домой после службы, поклонись отчиму в ноги, отцом назови. Доставь радость ему. И не бил он тебя, а разуму учил. Ведь как сказано в Книге притчей Соломоновых, в главе тринадцатой… Стих двадцать четвёртый: «Кто жалеет розги своей, тот ненавидит сына; а кто любит, тот с детства наказывает его». Так-то, Ваня… Сварилась картошка… Слей воду и ставь на стол. Обедать будем. Тебе сейчас хорошо питаться надо. На доходягу похож. Понимаю, что наголодался ты, но много сразу не ешь… Живот заболит… Иван сходил в чулан, погремел там крышкой жестяного бака, в котором хранил продукты. Вернулся с колбасой, салом, маслом, с буханкой подмороженного хлеба, с пачкой печенья и кульком сахара. - Хлеб в духовку положу… Распарится там, как свежим станет… Помолившись, приступим к трапезе. Садись, Ваня, ешь… После думать будем, как быть дальше… Тянуть время нельзя… Усугублять вину бегства твоего. Иначе осудят за дезертирство… Возвращаться надо… Ибо сказано в Книге притчей Соломоновых: «Скрывающий свои преступления не будет иметь успеха; а кто сознается и оставляет их, тот будет помилован». Глава двадцать восемь, стих тринадцать. Иван положил себе в чашку пару горячих, исходящих паром картофелин, растолок с маслом, присел на табурет спиной к обогревателю. - Немного поясницу погрею… Побаливать начала, - сказал Иван, принимаясь за еду. Отвернулся, чтобы не смущать оголодавшего парня, не смотреть, как он жадно ест. - Когда я служил, такого безобразия и в помине не было… Жили одной дружной семьёй. У нас на корабле буряты, узбеки, киргизы, татары, украинцы, казахи, азербайджанцы, армяне, белорусы, молдаване, русские были… И ещё другие национальности. Старослужащие заботились о молодых. Чтобы кто кого обидел? Да не приведи Бог! Не было такого! А что сейчас творится в армии? Срам! Не везде, конечно… Вот и сын пишет, что у них порядок… - Так то на флоте… - Знамо дело… Моряки, не в обиду вам, пехоте, будь сказано, всегда отличались крепкой дружбой. Только, бывало, крикни: «Полундра!», как все сбежались на призыв… - Хорошо у вас здесь, дядя Ваня… Тихо… Спокойно… Я бы тут остался… Охотился бы с вами… - Остаться нельзя… А когда отслужишь – приезжай… Буду рад увидеть тебя в здравии. Юрка мой тоже после службы хочет стать профессиональным охотником. Все мы, Зыряевы, с давних лет пушным промыслом заняты. Вот и будешь ему напарником. А вопрос твой со службой мы утрясём. Не может быть, чтобы нечестивые верх над праведниками одержали. Сегодня отдохни, силёнок поднаберись, а завтра поутру пойдём. Солдат уже не слышал. Заснул за столом от сытной еды и слабости истощённого тела. Иван перетащил его на постель, а сам начал собираться в дорогу. Рано утром, после завтрака, Иван забросил за спину рюкзак, взял карабин и заботливо сказал: - Одень под бушлат мой свитер, Ваня. Уши прикрой шапкой… Морозец крепчает… В Ольховку пойдём. К вечеру доберёмся… А там поглядим, на чём в райцентр попасть. У кума моего «Уазик» есть… Попрошу, не откажет, отвезёт. Снег сверкал ослепительной, искрящейся белизной. Иван, придерживая на плече карабин, шёл впереди, протаптывая след, не широко шагал, чтобы ослабевший парень поспевал за ним. Шли, не громко переговариваясь, перекидывались редкими словами. - На ту сопку поднимемся, спустимся, потом ещё одну одолеем, а там и рукой подать, - говорил Иван. - Понятно, Иван Фёдорович… Ничего… Я дойду… - В Ольховке нашей все верующие… Молодёжь разъехалась… Старики одни остались… Вечерами собираются молящиеся в моём доме… Библию читают… Свечи зажигают… Завтра Покров Пресвятой Богородицы. В аккурат к празднику подгадаем… В сумерках пошли к большому деревянному дому, украшенному резными наличниками и ставнями. Навстречу путникам выбежала белая широкогрудая лайка, с радостным лаем бросилась хозяину на грудь, лизнула в лицо. - Да погоди ты, шельмец, - отпихнул собаку Иван. - Соскучился? Ладно, приеду из города, возьму тебя с собой на промысел… Набегаешься по тайге… На собачий лай на крыльцо вышла женщина в летах, приятная лицом, в тёмном платке, покрывавшем её голову, в меховой безрукавке, в длинной юбке и валенках. Увидела мужа, руками всплеснула. - Радость-то какая! Немногословная, приветливо улыбнулась, не торопясь с расспросами, бросила короткий взгляд на молодого человека в военной форме. Иван перехватил испытующий взгляд жены, пояснил: - Его тоже Иваном звать… Заблудился парнишка в тайге… Выручать надо… После Покрова в райцентр поедем… А там на автобусе до города… Не знаешь, кум Алексей дома? - Куда ему подеваться? - Так я сбегаю к нему, потолкую… Иван снял с плеч рюкзак, отдал жене карабин и ушёл. Женщина распахнула перед гостем дверь дома. - Проходите в избу, Ваня. Раздевайтесь… Не стесняйтесь. Сейчас парным молочком напою… Сладких пирогов с пареной калиной отведаете… В горнице на длинных лавках вдоль стен сидели благообразные старики, несколько мужчин и женщин средних лет. Большая керосиновая лампа из зелёного стекла, подвешенная к потолку, освещала их сосредоточенные, строгие лица. На блестящих окладах святых образов, обвешанных вышитыми полотенцами, играли блики горящих свечей. Пред ними за конторкой стоял седовласый старец в очках, бывший геройский защитник Севастополя, отец Ивана. Он читал молитвы ко Пресвятой Богородице. На кухне сидел солдат, ужинал, слушал ровную, возвышенно-торжественную речь, и клевал носом. Утомлённый переходом, ослабленный скитанием по тайге, он уронил голову на стол и задремал. Он уже не слышал, как разошлись молящиеся, как Иван раздел его и унёс в кровать на пуховую перину. Рано утром, приученный к распорядку казармы, солдат быстро поднялся, оделся, постирал, прогладил, подшил белый подворотничок и попросил у Ивана бритву. - Вот… Станок Юрия… Лезвия, помазок, - подал Иван ему бритвенный прибор, мыло и полотенце. – И поспешай к завтраку, Ваня. Добрые люди. Приветливые и радушные. Гостеприимные, отзывчивые к чужой беде. Готовые оказать бескорыстную помощь. Не завистливые, не гордые. Трудолюбивые, православные праведники. Истинно боговерующие жители таёжной деревушки. Такими их запомнил безвестный беглый солдат Ваня, дезертир поневоле. Перед отъездом Любовь Андреевна – так звали жену Ивана, вручила парню сумку с разной домашней снедью. - Это тебе на первое время, сынок… - Спасибо, тётя Люба… Век не забуду доброты вашей. - Кушай на здоровье… Может, и нашему Юрочке где-нибудь лихо придётся, и добрые люди подадут ему. Иван сунул в карман солдату пятьсот рублей. Тот заупрямился, хотел вернуть деньги. - От чистого сердца даю. Чтоб не голодал ты, пока не определишься в другую часть. Возьми! – требовательно сказал Иван. Во дворе просигналила машина. - Ну, с Богом! Поехали мы… - До свидания, тётя Люба! Храни вас Бог! У калитки солдат обернулся, увидел, как добрая женщина благославляет его и мужа своего крестом. В городе, куда они приехали из райцентра на автобусе, Иван отправился сначала в военкомат, потом в прокуратуру, в редакцию газеты. В последней ему посоветовали обратиться в комитет солдатских матерей, дали адрес. И везде Зыряев возмущённо доказывал, требовал провести проверку в военной части, откуда убежал солдат, грозился написать министру обороны. Подействовало. Никому не хочется широкой огласки, общественного резонанса. Беглого солдата перевели в другую часть, где он благополучно дослужил до увольнения в запас. Ивану Зыряеву, по его убеждению, было благодарение Господне: ещё ни один год не добывал он столько соболей, как в ту зиму. И в хозяйстве охотника прибыток: две коровы отелились, свиноматка поросят принесла, гусыня вывела пушистых желтобоких гусят. Прибавились потомства у крольчих, кур-наседок и уток. Большой прибыток дали пчёлы: много мёду накачал Иван в летнюю пору. …В багрянец золотой осени оделась тайга, когда в зверопромхоз приехал новый охотовед, выпускник института. Спрашивал про Ивана Зыряева, про жену его. В модном чемодане молодого специалиста, помимо личных вещей, лежали пуховый оренбургский платок и оптический прицел для карабина. В тот же день он уехал в Ольховку. Мудрость Книги притчей Соломоновых гласит: «Стезя праведных – как светило лучезарное, которое более и более светлеет до полного дня». Глава 4, (18).