Венок Соломона

Солнечные лучи не заглядывали сюда уже лет сто, а может, больше: тюрьма построена ещё в царское время, и белёные известью стены камеры для особо опасного преступника всегда выглядят серыми, наводя смертельную тоску на всякого её обитателя. Пыльная лампочка под высоким потолком тускло освещает железную кровать, привинченную к бетонному полу. Провод с выключателем за дверью, чтобы заключённый не дотянулся до него и не оборвал с целью задушить себя или охранника. Холодная рыжая вода с однообразным журчанием непрерывно льётся в туалетную выемку. Библия на тумбочке под окном, прикрытым решёткой жалюзи – вот и вся обстановка камеры-одиночки, в которой осужденный Алексей Шурыгин знал до мельчайших подробностей каждую точку на стенах, каждую царапину. Впрочем, чертить, писать на стенах, царапать на них строжайше запрещено. За нарушение – карцер: ещё более тесная и промозглая камера, больше похожая на колодец, где можно только стоять или сидеть, поджав под себя ноги. Это в кино или в книгах узники оставляют после себя всякие надписи, перестукиваются, подкопы роют. Нет, здесь не до романтики. Всё на виду. Заметят надзиратели свежую царапину на стене, услышат стук и тотчас руки за спиной скрутят, головой чуть не до пола прижмут и в карцер пихнут. Пять шагов от железной двери до окна, пять обратно. Монотонным маятником маячит он изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год. Сколько километров пройдено их здесь в тоскливом одиночестве? Сотни? Тысячи? И сколько пройти ещё за двадцать лет отсидки? Медленно тянется время. Минута кажется годом. Час – вечностью. Сколько ему будет, когда выйдет на свободу? Шестьдесят семь?! Лучше бы его убили тогда, во время захвата в ювелирном магазине… Не стал опер стрелять в него, выбил пистолет из рук, нацепил наручники. Двадцать лет! Этот срок так же трудно представить, как бесконечность Вселенной. Пять шагов к окну. Пять назад. Пять к окну… Книга давно раскрыта на странице притч Соломоновых. Читать не хочется. К чему? Только глаза понапрасну портить. Жизнь пущена под откос. А ведь, несомненно, было в ней для него место более подходящее, чем тюремная камера, и предназначалось ему сделать что-то важное, быть может, значительное. Не послушал советов отца и матери, учителей, участкового милиционера, соседа дяди Фёдора и других добрых людей. Проехал его жизненный поезд запрещающий светофор законности и сошёл с рельсов праведного пути. Вот эту самую Библию, переданную ему в тюрьму младшим братом Андреем, держал когда-то в руках отец, бригадир монтажников, уважаемый в стройуправлении человек. По воскресеньям и в святые праздники отец и мать ходили в церковь, брали с собой маленького Алёшку. Ему скоро становилось скучно и душно в толпе молящихся. Он капризничал и ныл, принуждая родителей уйти из храма задолго до окончания службы. А когда подрос, то и вовсе отказался ходить туда. - Вот кабы в цирк или в зоопарк… Или на рыбалку, - канючил мальчишка. – А то в церковь… Что там интересного? - Божий храм – не видеосалон, где всякие непристойности показывают, - урезонивал Алёшку отец. - Бога нет… Выдумки всё, чтобы людей дурить..,- заносчиво отвечал Алёшка. – Пап, дай денег… Рублей тридцать… - Зачем тебе? - На речку с пацанами пойдём… У костра посидим. Музон послушаем… Ну, немного пивком оттянемся… Клёво! Не то, что в церкви киснуть. - С кем это собираешься оттягиваться? - Вован Рыжов будет, Колян Ткачёв, Кочергин Костян. - Хороша компашка подобралась, нечего сказать! Все трое на учёте в милиции… Тюрьма по ним плачет… - Реальные пацаны! В колледже учатся на менеджеров. Живут по понятиям… У Вована пахан бизнесмен… Знаешь, какой джипяра у него?! «Лэнд-крузер»! У Ткача предки – шишкари какие-то в мэрии, а у Костяна отец городским рынком рулит. Бабла имеет не меряно. Тачки у них тоже крутые: «Лексус», «Вольво. С твоим драным «Москвичом» не сравнить… - Выдрать бы тебя за такие поганые слова… - Не имеешь права! – развязно ответил сын. – Не те времена. В суд заявление напишу, а там за битьё детей по новым законам так взгреют – мало не покажется… Отец, не зная, что сказать, задыхаясь от гнева и бессилия, словно рыба на льду, открывал и закрывал рот. Возмущённый откровенной наглостью сына, беспомощно разводил руки: где, когда упустил Алёшку? Учился парнишка поначалу неплохо… Потом родителей всё чаще стали вызывать в школу за плохое поведение сына. Драть его надо было за пакостные делишки, да всё жалко было. А ведь и в притчах Соломоновых сказано: «Не оставляй юноши без наказания… Ты накажешь его розгою и спасёшь душу его от преисподней». А сейчас и рука не поднимется. Взрослый стал. Выше отца вымахал. Вот только ума бы ему… - Да, да… В притчах сказано… - встрепенулся отец. Схватил с комода Библию, торопливо полистал… - А, вот, нашёл… «Не вступай на стезю нечестивых и не ходи по пути злых… Оставь его, не ходи по нему, уклонись от него и пройди мимо… Ибо они едят хлеб беззакония и пьют вино хищения». Не якшайся с этими отморозками, Алёшка. Не доведут они тебя до добра… Вспомнишь потом, что говорил тебе отец, да поздно будет. Денег на выпивку не дам. И не проси. За уроки садись… Опять двоек нахватал… Слушай, что говорит великий царь Соломон… - Все цари – кровопийцы и эксплуататоры трудового народа, - нетерпеливо перебил отца Алёшка. - Такими их выставили большевики и другие смутьяны, до власти жадные, а вы, глупые, уши поразвесили, верите им. – Нет, погоди, ты всё же послушай мудрые советы. А Соломон говорит… Но сын уже завязывал шнурки на кроссовках. Выпрямился во весь рост, демонстративно отпихнул валявшийся в прихожей ранец с учебниками, взялся за дверную ручку. - Я уже в десятый класс пошёл… Не маленький, чтобы слушать нотации какого-то древнего маразматика. Сдался мне твой Соломон с его советами. Андрею читай их… Один раз попросил денег на пиво и то не дал... Ну, и ладно… Сам найду… На кухне всхлипывала мать. Она работала проводником в пассажирских поездах, неделями не бывала дома и в том, что Алексей отбился от рук, винила себя. Младший Андрюша, пятиклассник, отличник, стоял рядом, успокаивал мать. - Не плачь, мам… Пусть отец мне читает советы Соломона. Я буду слушать. Ведь они нужные как алгебра или химия. Так, да? Мать утёрла слёзы платком, обняла сына. - И даже больше, сынок. Без предметов этих человек проживёт, а без веры в Бога и чистого сердца незачем ему белый свет коптить. В тот воскресный сентябрьский день, солнечный и не по-осеннему жаркий, дружки-приятели, насвистывая, прошлись между рядами деревенских торговцев, требуя с них мзду за продажу овощей, мяса, молока и других сельхозпродуктов. - Сынки! Я своими руками вырастила помидоры. За что должна вам платить? – возмущалась пожилая женщина, отказываясь платить дань. Под истошные её вопли наглые вымогатели перевернули ящик. Крупные, спелые помидоры раскатились по земле. Кочергин – заводила компании, Ткачёв, Рыжов и Шурыгин давили их подошвами кроссовок. С диким хохотом опрокинули банки с молоком, сметаной, рассыпали творог, стащили в придорожную пыль свиные окорока, телячью тушу, топтали ногами помидоры. - Безобразие! Что они себе позволяют! Надо в милицию сообщить! – громче всех кричал мужик-пчеловод. Шурыгин навернул флягу с мёдом, и тягучая, янтарно-золотистая масса потекла по асфальту. - Да подавитесь вы нашими копейками! Подонки! – со злом отдавали им сельчане свои трудовые рубли. - За подонков – ответите… Будете платить нам всегда, а кто опять начнёт возникать – тому не только помидоры – морду потопчем, - пригрозил Кочергин. Нагрёб в карман семечек из мешка бородатого старика, плюясь шелухой, вразвалочку удалился. За ним поспешали «шестёрки»: Ткачёв, Рыжов, Шурыгин. Грызли дармовые яблоки, швырялись огрызками. На мятые купюры, замусоленные заскорузлыми пальцами, чуть не с кожей вырванные из трудовых ладоней, дружки набрали пива, солёных орешков, сушёных кальмаров, копчёной рыбы и шумно устроились на газоне в городском парке. Цепляя прохожих, грубостью отвечали на замечания, взахлёб опорожняли бутылки. У них уже заплетались языки, когда Рыжов спохватился. - Мы… на речку собирались… На природу… У костра посидеть, музон послушать, - икая, сказал он, зашвыривая в кусты пустую бутылку. – Чего здесь тащимся? Махнём к мосту… А чё? Возьмём ещё пива… Свалим отсюда, пока на ментов не нарвались… - Есть идея получше… На машине покататься… Давно присмотрел одну «копейку»… Хозяин в отъезде. Я и ключик уже подобрал к ней… Идея понравилась. Влезли в пыльные «Жигули». За руль сел Кочергин. Вставил ключ в замок зажигания. Мотор фыркал, чихал, стрельнул дымком из выхлопной трубы, но завёлся. Поехали. Так, бесцельно, сами не зная куда. В просторечии это называется «искать приключений на свою задницу». - А не покатать ли нам девочек? – лихо накручивая баранку, предложил Кочергин. Встречные автомобили, отчаянно сигналя и визжа тормозами, испуганно шарахались от вихляющего по улице красного «жигулёнка». - Конечно, покатать! - дружно поддержали «шестёрки». - Стой! Возьмём её! – толкнул Алексей Кочергина, завидев на крыльце музыкальной школы Олесю Соколову из своего «10-го «А». - Привет, Олеся! – крикнул он, открывая дверцу. - Поедем с нами, покатаемся. - А, это ты, Лёша! – обрадовано воскликнула одноклассница. – Ни фига себе, какая у вас модерновая тачка! Ладно, прокачусь… Только не долго, а то мне ещё новые этюды дома разучивать. Не сговариваясь, по общему молчаливому согласию, они увезли её в тёмную тополиную лесополосу, выволокли из машины, раздели и глумились над несчастной до позднего вечера. - Погодите, сволочи, - с трудом поднимаясь с кучи прелой листвы, захлёбываясь рыданиями, проговорила Олеся. – Маме всё расскажу… И в милицию заявлю на вас, гадов… А ты, Шурыгин – гнида и тварь последняя… Ещё за одной партой со мной сидел, урод, - презрительно бросила она Алексею. - Ах, ты, стерва! Заявлять вздумала! – набросился на неё Кочергин. Ударил камнем по голове, стал пинать ногами извазюканное в грязи тело. – А вы чего стоите?! Добивайте, если не хотите на киче чалиться, срок мотать, - крикнул он в припадке трусливого бешенства. Остальные насильники, разом осатаневшие, похватали камни, начали озверело дубасить бездыханную девчонку. Устали бить, опомнились, уставились на обнажённое тело, измазанное кровью с прилипшим лесным мусором. На обезображенном лице Олеси стекленели голубые, удивлённо-вытаращенные глаза, глядящие в ясное небо, подёрнутое всполохами вечерней зари. Ужас и боль страданий застыли в них. Зелёные мухи и мошкара, чуя кровь, уже ползали по лицу растерзанной девушки. Её тонкие пальцы, неестественно растопыренные, ещё несколько часов назад бегавшие по клавишам фортепьяно, торчали из грязи. На втоптанных в глину волосах синел бант, забрызганный кровью. - А-а!!! – закричал Алексей. – Убили! Как же это? - Что стоите? – закричал Кочергин. – Быстрее заваливайте её ветками! Наскоро закидали труп, кинулись к машине. Стартёр слабо вжикал. Выл Ткачёв. Плакал Рыжов. Как в лихорадке стучал зубами Шурыгин. - Да заткнитесь вы! – заорал Кочергин. – Замочили тёлку, а теперь заскулили. Никто ничего не узнает, если молчать будете… Не заводится шушлайка… Дёргаем отсюда! Поутру на брошенную в лесу машину наткнулся грибник. Сообщил в милицию. В салоне автомобиля оперативники нашли забытую второпях куртку, а в кармане её старую справку из поликлиники на имя Ткачёва Н.А. На рукаве бурели свежие пятна, похожие на засохшую кровь. Доставленный в милицию Ткачёв с перепугу сразу выложил всё. Как «бомбили» на базаре торговцев и пили пиво, как угнали машину и насиловали школьницу. Как от страха, что она заявит на них, убили её камнями и потом забросали ветками. Вскоре всех четверых, арестованных за грабёж, угон автомобиля, изнасилование и убийство, колотила нервная дрожь. Пять шагов к окну… Пять назад… Всё с чего-нибудь начинается. С запретного плода, сорванного с древа добра и зла, пренебрегши предостережениями Бога. С пшеничного зёрнышка, брошенного в благодатную почву, вырастает колос, налитый живительной силой. С маленького ручейка, пробившегося из-под камней где-то в горах, начинается полноводная река. С первого вскрика новорождённого начинается жизнь Пять шагов к окну… Пять назад… С чего всё началось у него, осужденного Алексея Шурыгина? С той злосчастной бутылки пива, высосанной в компании Кочергина? Или ещё раньше? Когда стащил в соседнем подъезде велосипед? Когда в школьной раздевалке залез в карман чужого пальто и украл горсть монет? Нет… Наверно, с грубого слова, сказанного матери, отругавшей его за то, что без спросу, не предупредив никого, убежал с ребятами на рыбалку. Притащился на рассвете с котелком ещё живых окуньков. Надеялся на похвалу за хороший улов, но вместо этого получил взбучку от матери. Дурой её обозвал. А она всю ночь не спала, бегала на речку, кричала во тьму над сонной рекой: «Лёша! Лёша..!» Никто не отзывался ей. Чуть с ума не сошла от горя и отчаяния. Думала, утонул Алёшка. А он – вот он! Явился ни свет, ни заря! - Да провались твоя рыба! – сгоряча выпалила она. И выкинула в форточку котелок вместе с плескавшимися в нём окунями. Пять шагов вперёд… Пять назад… Путь, с которого не свернуть ни вправо, ни влево. Путь бесконечно-долгий. Двадцать лет шагать по нему, оставаясь на одном месте. Воровал… Грабил… Убивал… Четыре судимости за тяжкие преступления. Два побега из колонии строго режима. Поймали. Добавили срок. В личном деле поставили штамп: «Склонен к побегу». И приписку сделали: «Подлежит тюремному заключению». Говорила мать: «Сыночек! Не водись с плохими мальчишками. Курят они, сквернословят. У младших учеников деньги вымогают». Не послушал. Настырный был. Перечил матери. А та всё слёзы лила, вместо того, чтобы отходить его прутом. Говорил отец: «Слушай советы Соломона». Не послушал. Посмеивался над отцом, над его верой в Бога. Эх… Кабы вернуться к тем годам… Обнял бы ноги отца и на коленях слушал бы советы мудреца. Давно нет отца. Ничего не видя перед собой от услышанного на суде за убийство Олеси Соколовой, на другой день упал в открытую шахту лифта. Говорят, сам бросился. А, может, оступился в неё… Мать умерла в зале судебного заседания. За разбой его тогда судили. Как зачитали Шурыгину суровый приговор, схватилась за сердце и простилась с белым светом. Андрей, младший брат, геологическую академию закончил. Преподаёт в ней. Профессор. Доктор наук. За границу летает на всякие там симпозиумы, конференции, научные совещания. В храм ходит. Отцу и матери свечи зажигает. Старшего брата не осуждает за греховные дела. - Бог – судья тебе, - сказал он при последней встрече и передал Библию. Да что толку читать её, изводить себя бесплодными мыслями о праведной жизни? Здесь, в камере-одиночке, она и есть самая праведная. Все заповеди Христовы, хочешь – не хочешь, - соблюдаются. Ни убить, ни украсть, ни прелюбодействовать, ни лжесвидетельствовать – ничего здесь под бдительным оком надзирателей не согрешить. Пять шагов к окну… Пять к двери… Вот он, истинно праведный путь. И не тюремная это камера вовсе, а келья отшельника, отрешившегося от мирской суеты. И не народным судом определена ему мера наказания, а самим Господом осужден на заключение, дабы в уединении очистил душу и тело от скверны. Вся жизнь видится ему кошмарным сном, и словно не было в ней ничего, а всегда были эти серые стены, закрытое решётками жалюзи окно, железная дверь с глазком, жёсткая кровать и тумбочка. Всегда шумела в унитазе вода, и тускло светила лампочка. Пять шагов вперёд… Пять назад… Двадцать лет! И почему его тогда не застрелил опер? А-а… Понятно… Без покаяния предстала бы Всевышнему грешная душа. Господь незримо отвёл руку опера, дал Шурыгину возможность осмыслить никчемную жизнь и молить Бога простить за содеянное. Раскаяться искренне, со слезами жалости к невинно убиенным, к ограбленным и обворованным. Пять шагов к окну… Пять к двери. Пять к окну. Пять обратно… Но что это на стене?! Какое-то пятнышко. Странно… Его здесь раньше не было. И оно быстро бежит. Муха! Не может быть! Настоящая зелёная муха! Как она сюда попала? Весточка с воли… Летает, где хочет. Счастливая! О, теперь он не одинок. Он будет смотреть на неё и оставлять ей на тумбочке крошки от обеда. Вот гостья присела на книгу, пробежала по страницам. Почесала тонкими лапками брюшко, прихорашиваясь, вспорхнула, прилепилась к спинке кровати. Вот она уже на потолке, облетела вокруг лампочки и опустилась на дверь. - Кыш от двери! – махнул на неё Шурыгин, испугавшись, что вдруг войдёт охранник, и выпустит муху. И та улетит в город, в лес, будет кружить над зелёным лугом, влетать в раскрытые окна, есть самые изысканные кушанья, спать на мягких постелях, садиться на причёски знатных дам, бегать по столу губернатора. - Хорошо быть мухой! Перелетать с цветка на цветок, пить с них сладкий нектар, - мечтательно сказал он пузатому надзирателю в мятом, лоснящемся от жира и пота камуфляже. Прапорщик повертел пальцем у виска. Засмеялся: - Ты, что, парень, того? С головой не дружишь? Мухи нектар не пьют. На падаль они падки. - Затворите плотнее двери! Мухи летят! Как много их! – закричал Шурыгин. – Вот поймал одну! Вот ещё! Двери! Закройте двери! Откуда их столько? Всё летят и летят! Шурыгин одной рукой хватал мнимых мух и складывал в ладонь другой. Он радовался каждой пойманной мухе, как ребёнок красивой бабочке, схваченной за крылышки. И всё ловил, ловил. Надзирателю надоела эта комедия. Достаточно насмотрелся в тюрьме на выходки заключённых. Рявкнул сердито: - А, ты опять за своё! В сумасшедшего играть вздумал! Не дури, парень! На прогулку выходи. Нагнись, руки за спину, башкой к стене! Или опять в карцер захотел? Но Шурыгин, не обращая внимания на угрозы, продолжал гоняться за воображаемыми мухами. Его скрутили, нацепили наручники и бросили в карцер. Перед глазами Шурыгина отчётливо всплыла картина давних лет: облепленное зелёными мухами окровавленное женское тело. Пчелиным роем мухи перенеслись в карцер, облепили Шурыгина. Щёкотно лезут в нос, набиваются в рот, заползают в уши. Руки схвачены за спиной стальными браслетами. Не отмахнуться от назойливо жужжащих мух, нет спасенья от них. Они уже в голове, копошатся в ней, звонко гудят, разламывают лоб, стучат в висках. Слышно, как ползают там, машут крыльями. - Спасите! Помогите! У меня мухи в голове! – истерично завизжал Шурыгин. Бился лбом о стену, надеясь проломить голову и выпустить вон проклятых мух. Он явственно чувствовал, как нестерпимо шуршат зелёные твари в его мозгу. Свет померк в сознании, и ничто больше не имело для него какой-нибудь смысл. Шурыгин не помнил уже ни своего имени, ни фамилии. Он знал лишь номер, нашитый на карман больничного халата: «271». Везде ему мерещились мухи. Он отмахивался от них, стучал себя по голове, выколачивая из неё воображаемых мух. Порой так молотил по ней, что санитарам приходилось надевать на сумасшедшего смирительную рубашку. - Знаешь, коллега, лавры Эугена Блейлера, Якоба Клейси и других великих психиатров не дают мне покоя, - раскуривая самшитовую трубку, пыхнул голубоватым дымком солидный мужчина в элегантном костюме и с пышной шевелюрой седых волос. Лёгкие струйки поплыли к распахнутому в сад окну, наполняя кабинет ароматом дорогого кубинского табака. Его собеседник – главврач тюремной психиатрической больницы, напоминавший внешне доктора Айболита – лысый, в белом чепчике, в очках и с бородкой клинышком, просматривал папку с историями болезней. - Ты, старик, ещё в институте удивлял манией величия, - со смешком ответил главврач. – Не потому ли стал психоаналитиком? - Если серьёзно – в моей лаборатории создан препарат для восстановления разума больных параноидной и латентной шизофренией. Он приводит в норму метаболизм ряда веществ головного мозга, действует более эффективно, чем лейролептики или судорожная терапия. Надеюсь, скоро мы сможем полностью излечивать больных шизофренией. Седовласый поднялся с кресла, обнял главврача за худоватые плечи, доверительно проговорил: - А приехал я к тебе, старина, с целью найти в твоей клинике экземпляр с симптомами тяжёлой деменции, испытать на нём действие нашего препарата и добиться полной ремиссии больного. - Надеюсь, хуже от этого больному не станет, - поблескивая золотыми очками, улыбнулся главврач. Порылся в компьютере, обыденно, как на планёрке в ординаторской, сказал: - Не знаю, коллега, кто тебя заинтересует… Есть у меня два Наполеона, три Тутанхамона, Ашшурбанипал, Навуходоносор, пять-шесть прокуроров… Остальные так себе: обыкновенные графоманы. Вот, к примеру, Достоевский… Молодой человек, осужденный за убийство старухи. Этакий современный Раскольников. Убил пенсионерку топором, забрал её сбережения на похороны… После суда впал в душевное расстройство, возомнил себя известным писателем… Так… Могу предложить больного, внушившего себе, что в нём живёт солитёр. Его недавно оперировали с диагнозом: «аппендицит». Больному сказали, что вытащили из него огромного червя-паразита. Поверил. Надо полагать, скоро совсем поправится. Возможно, заинтересует тебя пациент номер «271». Алексей Шурыгин, статья 105, часть третья. Мухи у него в голове. Безнадёжный случай! Поначалу решили, что осужденный симулирует сумасшествие. Ранее ему удавалось обмануть следователей и судей. Но в данное время «271-й», несомненно, болен тяжелейшей формой шизофрении… Наши методы лечения пока бессильны… - Постараюсь избавить его от мух, коллега. Иначе, какой смысл имеет для него наказание, определённое судом? Нет, старик, я вылечу его, и пусть он до конца отбудет срок, в полном здравии прочувствует вкус заключения… Кстати, встречал кого-нибудь из однокурсников? Давно не виделись. Поужинаем сегодня в кафе? Пофилософствуем о жизни. Пропустим рюмашку, другую коньяка. - Предложение, подкупающее новизной! Принято! - Тогда до вечера. - До вечера, старик. И два добрых товарища, довольные встречей и всем остальным, крепко пожали друг другу руки.