Венок усадьбам

На московских художественных выставках промелькнули в десятых годах интерьеры Петровского в чуть смазанных, подернутых мечтательной дымкой картинах А.В. Средина. "Lе Poete des interieurs"*** (*** поэт интерьеров (франц.).) — называли когда-то парижане русского художника, запечатлевшего в своих картинах, нежных, как пастель, красивое умирание старинных усадьб. Эпилог этой уходящей культуры мастер сумел передать в своих работах, передающих виды Петровского, Белкина, Павловска, Кускова, Архангельского, Полотняных Заводов, тот аромат старины, который, как у цветов, увядающих и поблекших, наиболее силен перед смертью. 1917 год грубо оборвал этот медленный, неизбежный процесс умирания усадьбы. Художник-поэт пережил эту дату, определившую и его трагическую обреченность. Глухой, измученный невзгодами, он доживает свои старческие дни в убогой мансарде Парижа.[14]

Сбоку от главного здания стоял флигелек с колоннами — типичный “Ларинский домик", прямо готовый для декорации. La maison de 1’oncle Jean* (* домик дяди Жана (франц.)) — называли его; здесь доживал свои дни старый князь Голицын, владелец Петровского.

Старинные хозяйственные службы, очень красивые по своей архитектуре, придавали усадьбе вид настоящей и цельной домовитости. Более древняя по своим формам барочная церковь конца XVII века в виде четырехлистника соединялась с домом каменной дорожкой. Тускло, борясь с сумраком, горели восковые свечи перед темными стародавними ликами икон; в почти пустом храме повторялись веками скованные слова молитвы.

Точно подчиняясь общему классическому стилю усадьбы, церковь спрятала в кольце полуторасталетних лип свои барочные формы, правда, скромные, приглушенные еще побелкой. Неподалеку, в конце извилистой дорожки, обсаженной акациями, теми акациями, что заменяли в России виноград и вьющуюся розу Италии, еще цела была турецкая беседка, порождение барской фантазии, верно, исполненная крепостной рукой. Эта беседка на высоком берегу Москвы-реки была расписана по потолку и столбикам солнцами, звездами, лунными серпами и прихотливыми арабесками. Она вносила забавную черту экзотики во всю строго классическую архитектуру Петровского. Так было летом 1917 года. В 1920 году усадьба стала неузнаваемой.

Вестибюль дворца в Петровском (Дурневе). Фото начала XX в.

Кабинет в Петровском (Дурневе). Фото начала XX в.

Три года красное зарево пожарищ пылало над старыми усадьбами. Рушились колонны, с глухим стоном падали подсеченные топором липы. Выломанные, развороченные, изнасилованные дворцы зияли, как черепа, черными провалами окон и мрачной пустотой ободранных залов. Дом в Петровском был занят детской колонией; в вестибюле, отделанном искусственным мрамором, чудесно расписанным гризайлью, валялась разбитая мебель, но еще висел чудесный стеклянный екатерининский фонарь. Ведь люстры — последнее, что расхищается, — не легко снять их и трудно увозить — да и никчемны они в “новой” жизни. В коридоре верхнего этажа стояли низкие книжные шкафы с сетками, откуда усердно растаскивались французские томики в кожаных переплетах. Сваленным в груду архивом топили печи — а среди бумаг ведь были здесь ‹и› карты, оставленные некогда пощадившими Петровское наполеоновскими маршалами с их отметками и автографами. Во всех комнатах царила мерзость запустения.