Венские этюды

Она ему дала подержать свой шелковый светлый зонтик и посмотрела на него, как бы говоря: «Ты еще сердишься?»

Суровая складка на его лбу разгладилась. Он почувствовал себя двадцатилетним юношей, который громко ликует, встряхивая русыми кудрями.

Но он был гораздо старше, — и это скоро прошло…

Траурные ели, лиственницы в зеленом уборе. Лиственницы в зеленом уборе, траурные ели, лиственницы — ели, ели — лиственницы…

Молодой человек напевал партию виолончели из Манон. Потом он нежно пропел ее как виолончель в оркестре.

На болотистых, пропитанных влагой светлых лугах стояли белые астры и желтые одуванчики…

Луга, луга… Кое-где виднелась изгородь, огораживающая болото…

Внезапно взорам открылось озеро. Оно лежало перед ними — молочно-голубое, mare austriacum…

Все вышли из экипажей. Купались в озере, обедали на террасе…

Поздно вечером возвращались назад. Все закрылись пледами.

Молодой человек сидел против нее…

У нее не было больше торжествующего, смеющегося взгляда, она устала…

Фонари коляски освящали бурые, прямые как палки стволы деревьев и желтовато-зеленые, густо поросшие ковры зелени… Они как бы пробуждали природу от сна своим резким светом… У нее не было больше торжествующего, смеющегося взгляда…

Коляска ехала медленно и осторожно по темному холодному лесу…

Он думал о тех часах, когда она играла им, как куклой, как собачкой, и почти хлопала в ладоши и громко радовалась своим невероятным дерзостям Как бы тоска по этому счастливому времени поднялась в нем… То была молодость, легкое, капризное счастье…

Коляска медленно ехала по холодному лесу.

У нее не было больше торжествующего взгляда, и она устала…

— Спойте мотив виолончели из Манон Леско, — кротко сказала она.

Он молчал.

Но она чувствовала, что он пел его в душе глубоким, нежным голосом, и в нем звучала первая встреча кавалера де Грие с Манон в гостинице, и смерть в чужой стране, где он ее похоронил…

Коляска тихо ехала по холодному темному лесу…

Прилежание

Она сидела на скамейке у озера и вязала желтой мохнатой персидской шерстью.

Небо было голубым, Шенберг казался светящимся, прозрачным…

Она вязала.

Приплыли мелкие, волнистые белые облака Гора стала белой, меловой.

Она вязала.

Молодой поэт прошел мимо, поклонился…

Все было серым, как свинец; гора исчезла. Она сложила свое желтое вязанье и ушла.

Небо опять было синим, гора казалась светящейся, прозрачной…

Она сидела у озера и вязала желтой мохнатой персидской шерстью.

Молодой поэт прошел мимо, поклонился…

Небо было черным с миллионом ярких звезд.

Она сидела у себя в комнате и вязала желтой мохнатой шерстью.

Молодой поэт смотрел на черное небо и на миллионы ярких звезд.

Безмятежность

Светлая, лучезарная была она — эта маленькая королева!

Волосы ее были как золотое солнце, лицо — как розовый лепесток.

— Я боюсь, что я никогда не сумею влюбиться, — сказала она раз на берегу озера.

— Почему? — нежно спросил он ее.

— Я слишком покойна, я наслаждаюсь летом как кузнечик, как эти лебеди в озере. А там вдали есть люди, которые смущают, нарушают покой… Что они с нами сделают? Мы больше не будем радоваться лету, как кузнечик и лебеди…

— Хорошая, милая, — прошептал он.

— Что вы сказали?

— Ничего.

И она продолжала наслаждаться теплом и солнцем, как кузнечик, как лебеди в озере.

ТРИСТАН И ИЗОЛЬДА

Столовая ярко освещена. В ней уютно и тепло. Она торжественно ожидает возвращения хозяев из театра.

Они входят, осторожно кладут бинокли на место, снимают sorties de bal.[12]

— Где ты пропадаешь, мамочка?.. — говорит отец, который кажется удивительно помолодевшим в своем новом черном сюртуке, с блеском бриллиантина на усах.

— Где… известно где! В кухне! Опять боишься за свою Гедвиг?.. Успокойся, ничего с ней не случится…

— Перестань. Брось все это и садись. Ну, что тебе… Я просто к ней привык!

— Да я ничего и не говорю… Но под чужую дудку плясать не намерена!

— Ну, хорошо. Не волнуйся…

Гларис сидит неподвижно в своем шелковом блестящем платье, опьяненная «Тристаном и Изольдой».

Мать: — Я и не думаю волноваться! Но о нас точно и думать забыли! Что изволит делать наша белоручка? Только о самой себе и хлопочет. Разве мы за это деньги платим?

— Но если у нее все готово…

— Все готово!? Всего приготовить никогда нельзя… А при желании всегда можно сказать, что все готово… Что, у меня разве бывает когда-нибудь все готово? Вообще, это слово — чистое несчастье! Это как вторая совесть!..

Сын посмотрел на мать.

Отец покраснел, опустил голову, потерял свой праздничный, нарядный вид.

Мать взглянула вопросительно на сына: «Ты что?»

Сын спокойно смотрел на мать…

— Дурак, — тихо сказала она.

Гларис сидит неподвижно в своем блестящем шелковом платье.

Отец, смущенно: «Этот Винкельман… ах, какой он артист! Нет, в самом деле… Как он в этом последнем действии играет…»

Мать: «Гедвиг! опять солонки стоят Бог знает где!.. Разве их место там?! Не удивительно, что у вас так скоро все готово! Слышите вы, или нет? С вами я говорю?!»

Отец пытается переставить солонки.

Мать берет их у него из рук и ставит их на место.

Молчание…

Ужинают.