Вепрь

— Гэ ань гуань хо, — с отсутствующим видом повторил Гаврила Степанович. — Наблюдающий за огнем с противоположного берега. Стратагема невмешательства.

Обрубков

"Воздержался бы, старичок", — не однажды говаривал мой приятель задушевный Угаров, наблюдая, как я последовательно истреблял себя водкой по возвращении из Пустырей.

"Старичок, старик, стариканище" — так мы друг друга называли, пасынки всех разочарованных поколений. Мы были скептичны, ранимы и жестоки. Мы презирали своих отцов и старших братьев. Империя в состоянии полураспада отравила нам юность. Мы росли на гигантской свалке фальшивых лозунгов. Прорабы социализма еле ворочали языками, и его капитальное строительство фактически заглохло; нас еще можно было выгнать осенью на картошку, но поднимать целину — уже фиг. Дворники, мясники и привокзальные грузчики с высшим бесплатным образованием, пожилые мальчики, мы так и не научились прощать. Молоко свернулось на наших губах, прежде чем успело обсохнуть.

— Это правда? — Настя, напряженная, как струна, теребила клеенку своими худыми нервными пальцами.

А настройщиком, разумеется, выступил я. Я рассказал ей все или почти все, утаив лишь собственные промахи. Мои промахи были совершены по невежеству и молодости лет, но Гаврила Степанович, "наблюдатель пожара с другого берега", в моих глазах не заслуживал снисхождения. Его бездействие погубило участкового Колю Плахина, а возможно, и Настиного отца. Оно же стало причиной многих смертей, обративших деревню в законченные Пустыри.

Бурное объяснение, состоявшееся накануне между мной и Обрубковым, имело односторонний характер. Роль бури досталась мне, тогда как егерь был спокоен и тверд, словно дамба. Все мои наскоки разбивались о его уверенность в собственной правоте.

— Ты не можешь судить меня, Сергей, — отвечал он терпеливо, пока вообще отвечал. — Я дал подписку о неразглашении. Я бывший сотрудник органов, а речь идет о государственной тайне. Я коммунист, в конце концов. Я предателей Родины сам карал.

— Вас что — пытали, полковник? Вы могли предупредить! — Оттого что я метался по кухне, Банзаю то и дело приходилось менять позицию. — Вы и сейчас лукавите! Вепрь — несчастная жертва опытов и не более того! Блядских опытов этого коновала с негодяем Паскевичем на пару! Вы ведь знаете это! Знаете?

— Допустим. — Обрубков открыл печь и прикурил от головни папиросу.

— Конечно, вы допустите! — продолжал я бушевать. — Вы уже допустили! Еще бы нет! А дети?! Тоже крысы подопытные?! Почему это вообще происходит здесь, а не в какой-нибудь паскудной лаборатории за колючей проволокой? В чем суть его экспериментов? Где он сам?

Гаврила Степанович, покачивая ногой, выдохнул кольцо. Оно таяло куда медленнее моего терпения. — "Ты хоть знаешь, что здесь происходит?! — передразнил я Обрубкова, пиная пустой валенок. — И никто этого не знает! Понял ты, шкет московский?!"

Я припомнил Гавриле Степановичу слова, брошенные им в момент нашего знакомства.

Банзай догнал валенок и добавил ему пару горячих.

— Послушай, Сергей. — Егерь провел рукой по глазам. — Я действительно не знаю и малой доли. Паскевич — генерал. Генерал-лейтенант, вернее. Он вообще никого не допускал к операции "Феникс". О ней и в Москве-то не больше трех человек в курсе. А я до инвалидности был рядовым исполнителем. Не рядовым, но — не важно.

— Генерал-лейтенант?! — Я чуть не задохнулся. — А Белявский кто? Маршал Советского Союза?

— Всего лишь академик. — Обрубков прикурил следующую папиросу. — Хотя ему на это срать. Он — одержимый.

— Да сколько ж ему лет-то?!

— Ну, хватит. — Егерь поднял крышку погреба. — Я и так сказал больше, чем право имею.

Через мгновение он скрылся в недрах подземелья. Еще через мгновение внизу застучал двигатель. Я никогда не интересовался у Обрубкова о причине этих странных запусков. Я был уверен, что у него там работает сверхмощный самогонный аппарат с каким-то механическим ускорителем.

— Романтики революции! — крикнул я, встав на колени и дергая кольцо. — Сволочи!

Крышка была заперта изнутри.

— Вот сволочи! — Я прошел в гостиную, с размаху кинулся на диван и разрыдался от обиды и бессилия.

Я плакал, как ребенок, лишенный прогулки. Затем сбегал за подстаканником Сорокина. Подстаканник я метнул с порога, высадил в комнате стекло и опять упал на диван. Так я пролежал вниз лицом до прихода Анастасии, которая ходила навещать свою бабку.

— Дует, Сережа. — Она погладила меня по голове, присев рядом. — Заткнуть бы следовало. Простынешь.

Я обнял ее колени и рассказал ей все. Или почти все. Она, не перебивая, слушала меня. Потом мы сидели молча, пока в кухне не хлопнула крышка погреба. Мы вышли к Обрубкову. Он был пьян.

— Давай, брат. — Наполнив две жестяные кружки самогоном, он пригласил меня широким жестом. — За победу. Путь-дорога самурая. А для тебя, родная, есть почта полевая.

Это он уже Настю поставил в известность.

"Тоже поэт". Я смахнул со стола полную кружку. Самогон зашипел на чугунных дисках в устье печи, куда попали брызги.

— Это правда? — Присев к столу, Настя начала теребить клеенку своими худыми пальцами.