Вепрь

— Ближе нет. Но можно газету подложить свернутую, — подсказало мне простой и ясный выход воспоминание о старой заметке, обнаруженной в недрах егерского тулупа, когда я в библиотеке заговаривал зубы лесничему Фильке. Тем более, что заметку я теперь носил в нагрудном кармане байковой рубахи, как нашу охранную с Анастасией Андреевной грамоту. И тем более, что рубаха была на мне, а это позволяло устранить досадный дефект, практически не вставая из-за стола.

Прежде чем использовать заметку, я пробежал ее глазами. Поначалу буквы сливались, но уже второй абзац порядком выбил хмель из моей головы. Под заголовком «Эхо партизанской войны» в очерке сообщались подробные сведения о двух подпольщиках, принявших неравный бой с нацистами в селе Пустыри. Оба они посмертно были удостоены звания кавалеров ордена Красной Звезды.

— Вы прямо ответьте, Гаврила Степанович! — вскричал я, бросая заметку на стол. — Служили вы немцам иль нет?

— Служил, — прямо ответил егерь. — Но не им. Я, Сережа, своей партии служил. А Виктор — что ж? Виктора я понимаю. Отец его погиб, возможно, честным товарищем. Потому и держал я эту заметку при себе, пока ты по чужим карманам не начал шарить. А таким ремеслом, Сережа, в деревне особо не разживешься. Как бывший особист говорю. Вокзалы, пельменные — другое дело. Там — оперативный простор.

— Не понимаю. — Я наугад вонзил вилку в емкость с грибами. Достался пластинчатый гриб рыжик. Грузди, волнушки, рыжики — это все пластинчатые грибы.

— Не понимает, — вздохнул Обрубков и скупо изложил мне обстоятельства гибели подпольщиков: — Готовилось наступление. По рации я получил приказ ликвидировать майора Битнера, начальника здешнего гестапо, лично ответственного за уничтожение тридцати заложников из крестьянства, а также за отправку более пятисот советских душ в ихний поганый фатерлянд. К нам, полицаям, особенного доверия не было. Штаб охраняли эсэсовцы. Ночью я снял часового. Дверь в кабинет Битнера оказалась приоткрыта, и я уже готовился исполнить высшую меру, как услышал краем уха разговор гестаповца с начальником штаба майором Цорком. Так я выяснил, что один из двух связников партизанского отряда — провокатор. Наутро агенту Битнера предстояло уйти в отряд и вывести его на засаду. До смены часового еще оставалось минут сорок. Тихо кончив Цорка с Битнером, я рванул в поселок, поднял с постели обоих связников — благо, что жили через дом, — отконвоировал к штабу и метнул за них гранату в окно канцелярии. А диверсантов расстрелял при попытке к бегству. Имею от командования Железный крест. Выпьем?

— Выпьем, — согласился я. — Лучше выпить. Это — лучше.

Когда Настя вернулась из библиотеки, мы с Обрубковым горланили балладу про есаула, который был чрезвычайно догадлив и отлично умел разгадывать самые запутанные сны.

— Хлеб-соль, панове! — Настя сбросила варежки, улыбнулась, и в избе как будто стало светлее. — О чем грустите?

— Не говори ей, полковник, — предупредил я Обрубкова. — Она развеселит нас. Она испортит нам все горе.

— Мы прошлое ворошим. — Гаврила Степанович дотянулся до настенной полочки, где сушились его папиросы.

Узкая полочка с папиросами напоминала мне пулеметную ленту.

— Ворошили, — исправил я глагол на другое время. — Теперь мы ворошим настоящее.

Повесив шубу среди охотничьих доспехов, Настя подошла к печке и положила обе ладони на ее оштукатуренную грудь. Жизнь там, видно, еле теплилась, и Настя укоризненно покачала головой.

— Поворошить надо, — дал я, как мне казалось, дельный совет. — Если пульс еще бьется — не все потеряно.

— Бьется в теплой печурке огонь? — воспрянул Гаврила Степанович. — Запевай!

В сарафане и дубленой безрукавке милая моя Настя выглядела куда соблазнительнее, чем городские чаровницы в импортных тряпках. Кончик ее медно-рыжей косы был схвачен шелковой лентой. Пока мы пели, Настя присела на корточки, открыла чугунную дверцу и заново взялась растапливать печь. Атласная лента опустилась вровень с полом, и Банзай попытался ею завладеть.

— Банзай, — сказал я. — Это — Настя. Настя, это — Банзай.

На ужин была жареная картошка. Картошку Настя жарила быстро. Как многие люди, ленивые от природы, она вообще все делала быстро и хорошо, чтоб уже не переделывать.

— Мужчины, — произнесла Настя за ужином, — я давно уже смотрю на этот стол, и я уже не могла видеть, как он хромает. Но мне было любопытно, кто из вас, извините, почешется.

— Он, — сказали мы, одновременно указав друг на друга. К тому времени газетная вырезка о партизанах привела злополучный стол в относительно устойчивое состояние.

Тут с порывом ветра, да и сам точно ветер, в избу ворвался расхристанный Тимоха Ребров.

— Обложили мы его, полковник! — заорал он весело с порога. — Здорово, Настена!

— Кого обложили? — хладнокровно спросил Обрубков. — И чем обложили? Матом, что ль?

— Вепря, говорю, обложили, трупоеда! — Шапка Тимохи, смятая в кулаке, указала куда-то под ноги. — На кладбище! Айда брать! Петрович велел, чтоб с тобой!

Сборы были недолги. Вооружившись, мы последовали в ночь за Тимофеем.