Вепсы. Очерки этнической истории и генезиса культуры

В юго-западном прибрежье оз. Лача в бывш. волостях Ухотской, Тихмангской и Шильдской, представляющих собою одно целое как по этнографическому облику, так и по географическому положению, особенно в деревне Никифоровой, жители которой ведут свое происхождение от легендарной Чуди, отмечено любопытное фонетическое явление — «тяпанье», т. е. оглушение звонкой согласной в абсолютном начале слова («теньги» вм. «деньги» и т. д.). Установивший этот факт А. Мельницкий справедливо увидел в нем «чудское влияние».

Обратимся к лексике. Материал здесь довольно обширный, и мы, не ставя, разумеется, перед собой задачи исследовать вопрос во всем его объеме, ограничимся сравнительно небольшим числом примеров, которые, как кажется, довольно типичны. Лексические включения прибалтийско-финского происхождения в севернорусских диалектах наиболее мощно представлены на территориях, прилегающих к области расселения современных вепсов и южных карел. Так, в русских деревнях Вытегорского края могут быть отмечены следующие слова: арандатъ или барандатъ ’ворчать’ (ср. вепсск. äraita ‘сердито рычать’); габук ‘ястреб’ (ср. вепсск. habuk в том же знач.); гурандатъ греметь вдали’ (ср. вепсск. guraita, juraita, d’uraita в том же знач.); кйландатъ позванивать чашками’ (ср. вепсск. kolaita побрякивать’); кбкач ‘ржаной пирог’ (ср. вепсск. kokat’ в том же знач.); кярза челюсть’ (ср. вепсск. kärza ‘морда животного’, ‘рыло’); кярба лестница из древесного ствола с сучками для влезания на скирду’ (ср. вепсск. kärbu^ сосновая жердь с сучьями’ — часть вешала для сушки овсяных снопов); лайда середина озера’ (ср. вепсск. laid пространство озера в некотором отдалении от берега’); лёгандатъ ‘ярко гореть’, ‘трястись’, колыхаться’ (ср. вепсск. lebaita ‘полыхать’, ‘колыхаться’); лухта ‘мелкое место в озере, заросшее травой’ (ср. вепсск. luht ‘лужа’); пйстега ‘свисток из гусиного пера для приманки рябчика’ (ср. вепсск. pisttä ‘свистеть’); пйхка ‘мелкая еловая чаща’ (ср. вепсск. pibk ‘чаща леса’); райдина ивовое дерево’ (ср. вепсск. raid ива’); рбчкнутъ ‘хрустнуть’ (ср. вепсск. rockutada хрустеть зубами’), и мн. др. Аналогичные факты можно без особенных затруднений отыскать в местностях, лежащих по обоим берегам Свири (любопытно, что даже в тайном «масовском языке» Ладвинской волости имеются такие вепсские слова, как койрач ‘собака’ от вепсск. koir в том же знач.) и даже в окрестностях Череповца, где встречены слова вроде чупа ‘залив на реке, берега которого поросли лесом’ (ср. вепсск. сир ‘угол’) и т. д.

По имеющимся данным создается впечатление, что интенсивность прибалтийско-финских заимствований в русских диалектах

по мере продвижения к востоку и северо-востоку постепенно ослабевает. Это естественно. Но этот спад интенсивности, по-видимому, не носит равномерного характера, а сопровождается в отдельных районах ее резкими подъемами. Один из таких районов, где наблюдается усиление влияния прибалтийско-финской лексики, приходится на Каргопольщину. Здесь мы встречаемся с такими словами, как вйранда ’куча хвороста на подсеке’ (ср. вепсск. verand ’место на подсеке для сжигания несгоревших головешек’); кёхтать ’иметь охоту’, ’желать’ (от вепсск. kehtta ’не лениться’); кбрзать ’рубить еловую хвою для подстилки скоту’ (ср. вепсск. karstfä ’обрубать сучья’); мёлтатъ или махтать ’уметь’, ’понимать’, ’знать’ (от вепсск. mahtta, ливвпк. и людиковск. maitta в том же знач.); макса ’рыбьи молоки, особенно у налима’ (ср. вепсск. maks ’печень’); сорога ’плотица’ (от вепсск. särg’ в том же знач.); шалги ’два колышка, употребляемые вместо веревок на качелях’ (ср. собств. карельск. salgo, финск. salko ’стожар’) и мн. др., не говоря уже о множестве слов с неясной этимологией, имеющих, однако, типичное прибалтийско-финское оформление, а также о большом числе дескриптивных слов (наподобие амиштаться, буляндать, бунгать, вяжандать, торбать и т. п.).

Другой район повышенной интенсивности прибалтийско-финских включений в русскую диалектную лексику расположен в низовьях Двины и смежных местностях Поморья. Новейшие исследования языка документов XV–XVII вв., происходящих, в частности, отсюда, убедительно показывают, что в севернорусских говорах уже в то время имелось много заимствований из прибалтийско-финских языков, в том числе и из вепсского. И. А. Елизаровский, исследовавший ладомские грамоты, приводит довольно большое количество слов, которые возможно этимологизировать с помощью данных финской, карельской и вепсской лексики; некоторые из них хочется назвать: рюжа ’рыболовный снаряд’ (ср. финск. rysä ’мережа’, верша’); мяндач от финск. и карельск. mänty ’еловый лес на болоте’; салма ’залив’ (ср. финск. salmi, вепсск. весьма редкое soiim в том же знач.); морда ’рыболовная снасть’ (ср. вепсск. merd в том же знач.; возможно обратное заимствование); тайбола от вепсск. taipale путь’, дорога’ и т. п.