Верь людям

Тотчас же вернулся Федька с ручной лебедкой. Хоть и весила она всего десять килограммов и для шахтеров не считалась такой уж тяжелой, Федька почувствовал усталость, когда скинул ее с плеч, и Ефим, увидев на его лице капли пота, тепло сказал:

— Ладно, Федя, я тут сам возьму. Отдохни, — и улыбнулся.

И Федька, дорогой думавший о Согрине с обидой, неожиданно, заметив эту улыбку, сравнил его с дядей Тимой, с тем дядей Тимой, которого он будет помнить и ненавидеть всю жизнь за то, что тот, тихий, спокойный, настигнув его в собственном саду, когда вместе с мальчишками полез за яблоками, жестоко избил его до полусмерти. Произошло давно это, но до сих пор зримо представляет страшное, перекошенное в судороге лицо дяди Тимы. Не такой ли и он — Ефим Согрин? Сначала ругал, а сейчас улыбнулся, а начни противостоять ему и поступит так же, как дядя Тима. И не ответил на улыбку Согрина, отошел в сторону, недоверчивый, осторожный.

Гриценко с Голофаевым растянули канат лебедки, один конец его зацепили за крепежную стойку, другой — за выступ мотора.

— Борис, давай тяни! — обратился Ефим к стоявшему около конвейера Колимулину, который наблюдал, правильно ли закрепляют канат.

«Это уж слишком: хочет сам командовать. Сказать ему, чтоб не зарывался. Нет, пока не надо, они тоже слушают его. Меня не так, меня не считают. Что ж, подождем, может, Согрин сам поймет, что я — старший», — так мысленно говорил себе Борис, когда, бросив едкий взгляд на Согрина, медленно подошел к лебедке и начал порывисто тянуть ручку лебедки. Канат скрипел, натягивался, как струна. Мотор зашевелился, канат треснул… Внутри у Колимулина будто оборвалось что-то, рука ослабла, отвернулся, подумал: «Не дай бог, оборвется, ведь может спружинить и ударить, — и тут же шевельнулось жестко и ясно: — Бросить, заставить его тянуть. Не посмеет ослушаться, я ведь старший тут, а там — черт с ним, не будет мешать».

Давно ждал этого часа Борис. Некоторые ребята по техникуму уже стали горными мастерами, а он наравне с такими, как Согрин, в забое потеет. Разве не обидно! Много раз намекал Проскидову, а тот все хитрил:

— Вот покажешь себя и, пожалуйста, я не против.

Кажется, разрешил, испробовать захотел. Значит, можно будет надеяться — скоро переведут в горные мастера. А вот не выходит — не замечают его, наоборот, им распоряжаются. Может, бросить, заставить Согрина, а?» Канат лопнул, съежившись, метнулся на Бориса, но не ударил: тот успел отскочить.

— Эх, невезучка, — протянул Ефим.

Голофаев начал перевязывать канат, ему помогал Гриценко. Их сильные руки быстро стянули в узел упругое сплетение стальных прядей.

— Прочно, надежно, ничего теперь не случится, — сказал Голофаев.

— Не растягнется, — подтвердил Гриценко.

Согрин взялся за ручку.

— А ну брось, я сам, — легко оттолкнув Ефима, Колимулин косо посмотрел на него.

— Что ж, бери. Сила у тебя не растраченная, как у племенного быка. Сильней схватишь за рога, — Ефим, удивленный, на мгновение замер, потом обиженно насупился, отошел, повторяя: — Давай, сила-то молодая.

Мотор подтянули до конвейера, подняли над ним и опустили плавно на две доски, которые положили на скребковую цепь.

— Беги, бегунец, включай! — обратился Ефим к Федьке, а остальным добавил:

— Теперь порядок. Теперь легче будет. Ты, Борис, поддерживай сбоку, мотор-то может опрокинуться невзначай.

— Сам знаю, тебя не спросил, — ответил Колимулин и подумал: «Не доходит».

— Ишь ты, тоже непонятливый… Ну ушел, где он там, — Ефим, замахал лампочкой вверх-вниз.

Скребковая цепь дернулась, мотор колыхнулся, но его удержали, и он поехал по конвейеру. Люди заспешили за ним, их взгляды остановились, замерли на этом промасленном теле мотора. Каждое движение его сопровождалось облегченным вздохом, и когда мотор задевал за стойку, стоявшую близко к конвейеру, шатался, готовый вот-вот упасть или скатиться с досок, все в один голос кричали и махали лампочками находившемуся на головке конвейера Федьке. Тот, вздрагивал, заметив мельканье света, сердце стучало, палец замирал на кнопке.

Благополучно провезли мотор по первому конвейеру, удачно перекинули на следующий, и снова взгляды четверых впились в мотор, а у Федьки страшно колотилось сердце, готовое выпрыгнуть из груди, когда видел тревожно бегающие вниз-вверх желтоватые пятна света. На время все забыли про свои горести, думы, обиды, посмотрели друг на друга ласково, ободряюще.

Они лишь улыбнулись, когда Гриценко, шагая позади всех, тихонько запел:

У неділю рано зілля копала,
в понеділок рано зілля полоскала…

Не удивились, только Ефим шепнул:

— Смотри-кася, поет, а?

А вівторок рано зілля варила,
а в середу рано Гриця строїла, —

продолжал петь Гриценко.

А мотор ехал дальше, плавно покачиваясь, на движущей скребковой цепи.

4

Конвейер остановили. Ефим Согрин как можно мягче, веселее сказал:

— Перекур, ребятки. Располагайся, где кто может.

И первым оставил мотор, пошел к нише — там тише и теплей, чем в штреке, где вентиляция сильнее.