Верь людям

— Я не шучу. Уходи. Зробим, — и оттолкнул от себя. На полных щеках перекатывались скользкие тугие желваки. Борис отшатнулся, какое-то мгновение им владела яростная злоба на этого сильного человека, но она угасла быстро, и он, сутуло сгорбившись, пошел прочь, оглядываясь. В его сторону, кроме Гриценко, никто не смотрел.

Некоторое время стояла тишина.

— А ты все же сходи в медпункт, — наконец сказал Ефим, — пусть тебя прощупают, может, сейчас с горячки не болит, а потом заболит. А смена не пропадет, заплатят тебе сполна.

— Не пойду, я здоров, — глотая крутую слюну, ответил Федька и не отходил от мотора.

— Надо идти, — услышал он голос Голофаева. — Пойдем, я тебя провожу до погрузочного пункта, а там на электровозе уедешь.

— Я сам, — и Федька, сжав губы, твердо пошел по штреку вверх, но вскоре глаза заполнились слезами, и он захромал. Кто-то его поддержал, идти стало легче.

— Чудак же ты, брат, зачем мучишь себя. Тут недалеко, дойдем скоро, — укорял ласково Голофаев.

Федька промолчал: он думал о том, что произошло и вспомнил слова Колимулина. Да, если бы действительно все кончилось не так?.. Нет, Федьке нельзя молчать, кончилось для него время молчания, и он заговорил, с трудом подыскивая слова:

— Не могу, стыдно мне, Голофаев. Я плохо думал о Согрине, а он вон каким оказался, а Колимулин — нет, наоборот. Как же это так, почему многое видится не так, как надо…

— А ты думал что? Людей просто узнать? Нет, людей нужно понимать. Я вот тоже не понимал, а жизнь научила понимать. Я вот пять лет в тюрьме из-за одного подлеца сидел. Вот какие дела, брат. Да…

Федька слушал Голофаева и какое-то новое чувство рождалось в нем. Неожиданно захотелось поверить этому чувству, словно уже знал, что оно поможет разобраться во многом из того, что было непонятно до сих пор.

Он шел уже твердо, надежно опираясь на плечо Голофаева. Машинист электровоза в лучах прожектора заметил впереди две фигуры, которые почему-то никак не хотели сходить с путей, и сбавил ход.

НИКОЛАЙ ВОРОНОВ

Николай Павлович Воронов, член Союза советских писателей, родился в 1926 году в городе Троицке Челябинской области. С начала тридцатых годов живет постоянно в Магнитогорске. Работал электрощитовым доменной подстанции на металлургическом комбинате. Член КПСС. В 1953 году окончил литературный институт имени А. М. Горького.

Печатается в журналах «Огонек», «Знамя», «Москва», «Урал», «Молодая гвардия».

Издал на Урале и в Москве книги рассказов — «Весенней порой», «Бунт женщины», «Кассирша», «Ожидание», «Просто Иван», «Гудки паровозов».

НЕСУЩИЕ ВЕЧНЫЙ ОГОНЬ Очерк

— Отец…

— Да, Антон.

— Завтра вечером я улетаю на Марс.

— Надолго?

— На три года.

Я закрыл пишущую машинку и встал из-за стола. Во мне жарко занималась обида. Вот своенравный, непоседливый мальчишка! Пять лет учился в Московском университете, год провел в сибирском астрофизическом центре и год — на спутнике «Енисей». Все эти годы мы почти не видели его. Только вернулся домой, обещал остаться после отпуска и вдруг — завтра на Марс!

Я хотел, не скрывая возмущения, напомнить Антону, что он худо выполняет сыновние обязанности. Но, взглянув на него, светловолосого, доброглазого, не умеющего скрыть за виноватой улыбкой сложного чувства ликования и печали, я решил ничего не выговаривать ему. Он все равно улетит. И я бы сделал на его месте то же самое.

— Мать знает?

— Завтра.

— Кто главный пилот планетолета?

— Семиверстов.

— Поздравляю.

Мы обнялись и сели на тахту.

— Как тебе известно, отец, меня занимали с детства далекие планеты и миры. И я много познал всего, связанного с далеким и бесконечно далеким. А вот о близком мало чего могу сказать — видимо, оно оставалось за пределами моих интересов. О какой-то темной диффузной туманности Лошадиная Голова я знаю, пожалуй, больше, чем о Магнитогорске. На спутнике «Енисей» я узнал, что спасение от приступов тоски по Земле кроется в думах о местах, где вырос и был рядом с самыми дорогими на свете людьми.

— Если хочешь, я подберу тебе книги.

— Подбери, пожалуйста. И еще… Па, давай посмотрим рассвет с Башни Влюбленных?

— Ладно.

— Ну, мне пора на боковую. Подъем в четыре утра.

Едва Антон ушел в свою комнату, я посмотрел на часы. Была полночь. Крохотная платиновая стрелка отбрасывала в прошлое первые секунды десятого сентября тысяча девятьсот девяносто первого года.

Мы были заговорщически осторожны, и наша чуткая мать не слышала, как мы выскользнули из квартиры.