Верь людям

Поглядела в небо — синее, почти фиолетовое, без единого облачка — предложила:

— Хочешь, пойдем в степь. Дождя, видишь, не будет.

— Пойдем, Аля, — кивнул Павел и смутился, назвав Алевтину так, как называл ее в детстве.

Они вышли за станицу, оставили в сторонке колхозное стадо. Возле него поскакивал на лошадке пастух, безобидный и услужливый старик, во всякое время года не снимавший с плеч потертого ватника.

Пастух сделал вид, что не заметил их, и Павел почему-то облегченно вздохнул.

Он шагал рядом с Алевтиной, сбивал палкой, подобранной у околицы, кустики посохших трав и никак не мог понять своего состояния. Ему было приятно с Магеркиной, но душа не пьянела, будто это была не Алевтина, нравившаяся ему с детства, а те проезжие женщины, которых случайно встречал на пути.

— Какие планы-то? — спросила Алевтина, перетирая в ладонях затвердевшие семечки полыни.

— Поплотничаю маленько. Маме помогу. А там видно будет.

— Опять в город?

— Не знаю. Как у вас тут? Не голодно? Кормит колхоз?

— Ничего. Батя на складе. Старенький уже.

— В колхозе как? — переспросил Павел.

— С кукурузой носятся. О свекле толкуют, о гречихе тоже. Ранние сорта яровой ищут. Комсомольцы наши с ума сходят: день и ночь в поле. Глупо.

Было видно, что ей скучен и даже обиден этот разговор.

— Сколько не виделись… Или не о чем больше и говорить?

— Нет, что ты!.. Спрашивай, я отвечу.

— Жениться не собираешься?

— Не к спеху. Определиться надо.

— А-а, ну определяйся…

Они замедлили шаги, шли молча.

— Я думала — приедешь, поговорим обо всем. Не случилось…

— О чем же?

— Поклоны тебе через мать посылала. Читал?

— Читал. Спасибо.

— Зря посылала, выходит. Или есть кто?

— Откуда же? Никого нет.

— Я вижу. Скушно тебе со мной.

— Нет, не скучно.

— Будто бы? Я помышляла: вернешься, поспешим в загс — чем не семья? Дом есть, скотина. Стол — не голая доска. Или мало для счастья?

— Для счастья, Аля, и душу кормить надо. Время такое.

— Чисто лектор в клубе, — усмехнулась Магеркина. — Без еды да одежи и душа сыта не будет. Это только на собраниях так: все ради дела. А в жизни — всякие грабли к себе гребут.

Алевтина вдруг остановилась, тихонько взяла Павла за руку, сказала, жмуря глаза:

— Мне, знаешь, даже снилось: дом наш, и мы в нем. Радиола играет тихо-тихо, щи на столе стынут, и никого — только мы вдвоем. И так всю жизнь. Ни митингов, ни кампаний.

Павел подумал, как бы к этому отнеслись старшина Гарбуз, молоденький офицер Николай Павлович Оленин, Прокофий Ильич, и сказал уныло:

— Плохо, Аля. Холодные щи — плохо.

Алевтина пристально посмотрела на Павла, на лбу у нее выступили красные пятна, и она сказала запальчиво:

— У меня, Павел Кузьмич, давно темечко-то окрепло. Ты не сомневайся. Идем домой.

У Павла не оказалось спичек, и он на обратном пути подошел к пастуху.

Старик суетливо достал из кармана коробок, чиркнул спичкой, протянул огонек Павлу и прикурил сам.

— Славная парочка, — качнул он головой и даже прищелкнул языком. — Куда уж красивше. Дай бог вам любовь да совет, милые.

— Спасибо, дедушка, — поблагодарила Алевтина. — Мы так просто… гуляли…

— А как же, я понимаю, понимаю… — закивал головой пастух. — Разве можно без этого?

На краю деревни, прощаясь и протягивая Павлу руку, Алевтина кинула хмуро:

— Ежели что — ты скажи. Я больно-то бегать не буду. Не рябая.

— Не сердись. Я же без зла.

— Я не сержусь, — сухо отозвалась Алевтина. — Кланяйся маме и бабушке.

Когда Павел вошел в избу, мать пристально поглядела на него, но ни о чем не спросила.

Абатурин неделю почти не выходил на улицу. Он перешил крышу новыми досками, чисто вымел двор, полдня провисел на стремянке в колодце, заменяя подгнившие бревна целыми. Потом выбелил стены и печь, вымыл пол, передвигаясь по-мужски, на четвереньках, и обдирая старые гражданские брюки о выщербленные доски.

— Казачье ли дело? — ворчала бабушка, с гордостью посматривая на тихого работящего внука. — Погулял бы маленько или гармонью побаловался.

Не переча, Павел достал из сундука отцовскую гармонь, сыграл песни, которые нравились маме и бабушке.

Приходили друзья детства и юности, стучали в окошко: «Выйди!».

Павел уходил с ними в степь или в клуб, но скоро возвращался.

Марфа Ефимовна посматривала на сына, переглядывалась с бабушкой, спрашивала:

— Или скушно тебе, сынок?

— Нет, мама, не скучно.

— Жить-то где будешь? Дома? Или в завод уйдешь?

— Я подумаю.

— Куда идти? Дом есть, мать, бабушка. Теперь люди из городов в деревни едут. А ты наш, деревенский. Оставайся.

— У меня профессия заводская, мама.

— Ну, как знаешь. Надоели мы тебе, старухи.

— Зачем так говорите? Я всякий месяц приезжать стану. Тут рукой подать. И деньги посылать буду. К чему мне лишние?

Мать долго гремела посудой у печи, сердито терла тарелки кухонным полотенцем, спрашивала, вроде, невзначай:

— С Алевтиной поссорился или что?

— Нет, не ссорился. Люди мы с ней несхожие, мама.

— Я лучше знаю, кто схожие, а кто нет. Кого ж тебе надо?

Павел молчал.

— Жена не пряник, а ржаной ломоть, — ворчала мать, глядя в сторону.

— Это как?

— А так. Сладости в ней особой нету, а прожить без нее нельзя.

— Мудрено говорите вы что-то.