Вера

«Владыка поминаний, всемудрейший, обе Земли ликуют при твоём приближении, а в преисподней сущие целуют прах у твоих ног! Излил тебе Нун воды свои, дует к югу для тебя ветер северный, для успокоения сердца твоего рождает небо звёзды и цветут лотосы по воле твоей!» – так молились рабы и воины, и все слуги, сопровождавшие кортеж, и прибежавшие на зов местные лодочники. И при свете факелов начали они обходить прибрежные заросли, объезжать их на плотах и мелких судёнышках, распугивая спящих птиц. И люди подносили огонь к раскрывшимся лилиям, чтобы посмотреть, какого они цвета, и передавали друг другу рассказ чати – великого визиря:

«Розовоперстая красавица поднимается из воды на заре. Она вытягивает свой длинный стебель выше, выше, и раскрывает бутон в развороте больших жадеитовых опахал. Её явление подобно улыбке Нут, спрятанной в краешке румяного облака, улыбке Бастет, владычицы всех удовольствий. Оно подобно любви самой. Самой любви! И дочь повелителя, супруга божественного наследника, этот цветок хочет иметь. Ей недостаточно белых лилий ночи и голубых лилий с жаркой дневной сердцевиной. Ей нужен царственный лотос оттенка зари, если он вообще существует».

Не существует. Они искали и до восхода, и всё утро смотрели, не найдётся ли хотя бы один такой цветок. По возвращении домой Шета проспал весь день, а вечером сел за письмо визирю. Нужно было давать ответ. Он начал издалека:

«О великий чати! (далее следовало перечисление имён визиря и его титулов) Припадая к ногам твоим, сообщаю, что розовый лотос мы искали везде, нам недоступны были только болота Ах-Бит, потому как смертному туда не попасть никак. Именно там из зарослей тростника поднимается цветок водяной лилии и на его лепестках начинает сиять солнечный бог в виде диска…»

И тут Шета услышал, будто что-то разбилось на террасе, и узнал голос своей испуганной кошки. Вышел и обомлел: с пола, около черепков, посланница Бастет лакала розовое молоко! Горизонт был в огне, пылали облака, и даже складки белоснежного синдона казались алыми. И тогда он улыбнулся, облегчённо вздохнул и продолжил своё письмо так:

«Я не нашёл божественного цветка, о мудрейший, но всё же смогу показать его госпоже. Это прекрасное явление длится всего один миг. На заре. Пусть жрецы уговорят супругу наследника пробудиться с первыми птицами и прийти на встречу солнца затемно. Я приеду и исполню её желание!»

Толкователь

Грузное тело владыки Нижних и Верхних земель, да будет он жив, здрав, невредим и благополучен, покоилось в широкой ладье. Близилось время перет, было сравнительно прохладно, однако возлюбленный слуга держал над его головой опахало из белых страусовых перьев – символ справедливости и симметрии обоих миров. Его мало занимал тот факт, что сегодня он почтил своим присутствием несколько селений и люди падали ниц, издалека завидев на реке золотую ладью Амона. Он думал о том, как вчера повелел доставить во двор страусов, предназначенных для храма Маат, чтобы посмотреть на них и решить, которые подойдут для кладки яиц.

Властитель и солнечный бог мог позволить визирю Птахмосу решать все вопросы, но только не этот. Только владыка имел право сказать, какими он видит глаза на каждом из сотен своих изображений и из чего они должны быть изготовлены. Обсидиан? Яичная скорлупа или матовое стекло? Но птицы оказались в бешенстве при его появлении, они то и дело нападали – не на него (этого только не хватало!), но на штандарты великих богов, и кто знает, что могло бы случиться, если бы их не стреножили. Владыка брезгливо отвернулся и походя сказал: «Глазурь и хрусталь».

А теперь он плыл в ладье и думал: как священные страусы могли допустить подобное святотатство? И отчего их используют в пищу, если они священны? Здесь что-то не так. Вот и ночью ему снилась лысая страусиная голова с улыбающимся клювом. Эта голова поднимала с земли мелкие камешки и то кидала их в сторону, то аккуратно складывала в горку. Интересно… интересно, а почему ему в голову лезет такая чепуха? Или это не чепуха вовсе? И он решил позвать к себе толкователя.

И вот властелина внесли во дворец, он медленно вылез из палантина, и теперь предстоял ритуал публичного раздевания, или «разоблачения», как он сам это называл. Жрецы снимали с него короны и ожерелье усех, брали из рук его посох, соответствующий времени года, а затем наступал момент, который он так не любил, хоть уже и привык: он стеснялся своей тучности и наготы. После переодевания он мог наконец пойти в свои покои, отдохнуть и подкрепиться.

Во время трапезы его буквально всё раздражало: вода для омовения рук оказалась слишком холодной, вино – тёплым, он выгнал из зала музыкантов и велел вынести вон ароматические конусы. Но после еды подобрел, как и положено полным людям, и решил немного вздремнуть – всё же поездка была утомительной. Переспросил слуг, когда явится толкователь, и, получив невразумительный ответ, уснул.