Вера

И пора это безобразие было смывать, но везде счетчики, это раньше лей не хочу, а теперь каждая капля – копеечка. И небо поважничало, но, так и не дождавшись молитв ни от мирян, ни от своих заматеревших вассалов, сдвинуло тучи и, брюзжа громами и сыпля молниями, окатило утративший всякую совесть, распоясавшийся город. Омылись тополя, а заодно вся земля смыла клочья и лепестки и предстала пышущей, сочной, колышущейся.

Отряхнется земля, осмотрится и пустится во все тяжкие, а месяца через три принесет в подоле, исторгнет урожай и будет еще хорохориться, расшвыривая свою увядающую роскошь. А потом начнет тускнеть, пока не оголит ее ветер, не прихватит мороз. Она натянет на себя ледяную корку, в сон беспробудный впадет, пока не очнется пыльная, измятая, свежая. И опять за старое.

Когда тополиной пены набралось много, а небо только начало погромыхивать, назначенный день настал.

Поблизости от места проведения стали цепляться молодые мужчины-попрошайки.

Сестра, помоги бродяге.

И почему она всегда подает?

Откупившись мелочью от сомнений, не испытав ни благости, ни облегчения, Вера отдалась переулкам.

Здесь в боевые порядки строились государственные резервы. Пластмассовые латы и камуфляж оформляли правоохранительную гущу в плечи-бока-зады. Забрала блестели, береты с набрякшими кокардами закупоривали головы, под тельняшными грудными вырезами перекатывалась мышца. Автобусы с зашторенными окнами покачивались подкреплением. Броня урчала, винт взбалтывал небеса.

Вера подумала, что смутьяны должны ощущать себя серьезной силой, видя эту подготовку. Одиночки и целые группы таких обгоняли Веру, они торопились за поворот переулка, торопились потерять себя, слиться с другими, стать частью гудящего, наливающегося там, за домами.

Вера невольно ускорила шаг, будто гладиатор или футболист, спешащий на арену. Последние метры она бежала.

* * *

Людское варево кипело и вихрилось. На поверхность то и дело выносило дребезжащих тетенек, кое-где булькала молодежь в разноцветном, у краев сбивалась пена осторожных интеллигентов, то и дело выныривал, звякая медалями, единичный ветеран. Над всем торчали перископы фотографирующих рук и самодельные штандарты с интеллигентскими несексуальными лозунгами. По периметру, сковав площадь кольцом, сомкнулись представители силового царства.

Лица начинающих полицейских не были выделаны ни страстями, ни страданиями и походили одно на другое. Возрастные, напротив, удивляли разнообразием типов и выражений: толстяки и сухопарые, флегмы и горячо переживающие, поучаствовавшие в крестовых походах регионального значения, насмотревшиеся, уставшие, с оплавленными душевными рецепторами, нехотя думающие, изредка сочувствующие, но чаще горько-презрительные. Такие смотрели на молодых демонстрантов как на нерадивых сорванцов, а на сверстников – с выражением «куда же тебя занесло, сидел бы дома, я тебя понимаю, я с тобой согласен, но если бы не служба, хрен бы я сюда по доброй воле сунулся».

Лица участников митинга переливались надеждой. Людей в штатском выдавала готовность.

Наташа оказалась права – свободных мужчин в самом деле бродило множество, аккуратные и расхлябанные, хамоватые и предупредительные, полные и дистрофы, патлатые и как коленка.

Ее одногодки. Плюс-минус.

Гордые трофеями предков, надышавшиеся пылью рухнувшего советского государства, устроившиеся в новом обществе или оставшиеся на обочине и одинаково этим обществом недовольные.

Одни явно пришли, чтобы быть схваченными, притиснутыми, опрокинутыми. Быть подчиненными и вырываться для того лишь, чтобы снова затеять игру. Другие желали смять пластмассовых и камуфляжных, распотрошить панцири, посрывать головные шары.

Все они стройно и сбиваясь кричали отдельные слова и фразы. Все, и подгоняемые тестостеронной страстью юноши, и умудренные годами мужи, льнули к Вере, трогали невзначай, точно карманники, которые прижимаются, чтобы обокрасть, а смотрят мимо, вдаль, типа, не при делах, типа, им что-то великое ведомо.

Вера заглядывала в их глаза, как собака, привязанная у магазина, высматривает хозяина. Они же приподнимались на цыпочках, силясь увидеть что-то самое важное, не догадываясь, что увидеть ничего нельзя, как ни вглядывайся, потому что там ничего нет, а все, достойное внимания, – перед носом. Но этого никто из них не понимал, как и отцы их, и деды, и прадеды, как не будут понимать потомки, пока род Адамов андрогинной толерантностью с лица Земли не сотрется.

Прямо на Веру вынесло пару рифленых подошв. Четверо, один в своем и трое в униформе, тащили задержанного на манер тарана. Глазами тот сосредоточился на собственном, выкатывающемся из-под рубахи пузе. Будто гипнотизировал его, чтобы не расплескать. Фотографирующие руки тянулись через плечи несущих, как когда-то Вера тянулась через занавеску душа, пугая плещущегося банкира.

Вера оглядела конвойный квартет. Передний бугай с крупным значком «независимый наблюдатель» сжимал правую бледную щиколотку. Все его лицевые мышцы напряглись, будто он страдал непроходимостью.